We're all just stories in the end.
Комментарии спасут мир.
Автор: bbgon
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.
Главы 1 и 2
Глава третья
читать дальшеКогда Матильда воспитывала брата, мне велели стоять рядом: чтобы я запомнил урок на будущее. Наказали его, как я сейчас понимаю, несильно: сестра лишь несколько раз протянула его металлической линейкой по голым запястьям, до красных полос. Брат снес наказание стойко, не проронив ни слезинки и ни звука. Я же совершенно перепугался: и оттого что на вид удары казались болезненнее, чем на самом деле, и оттого что выпали они брату, которого я очень любил.
Матильда же не выказала ему никакого сочувствия. Наоборот, сказала после, что мы – мальчишки – чересчур нежные; никакого у нас разумения о настоящей жизни, где ничто не достается без трудов и лишений; что если б нас пороть, как школьниц и гимназисток, то хоть часть мужской дури из нас можно было б выбить. У Матильды на запястьях были не сходящие белые мозоли, и она знала, о чем говорит.
Жизнь и в самом деле несправедлива в том, что все тяготы её достаются женщинам, пока мы хлопочем по хозяйству. Никак нельзя в полной мере отплатить той, кто заботится о тебе, заслоняет от опасностей внешнего мира, позволяет не потеряться в лабиринте жизни и – самое главное – не дает иссякнуть роду человеческому. Наше мужское тело слишком грубо и примитивно, оно тянет нас грузом к земле, не давая воспарить и увидеть мир во всем его раздолье. Сейчас, когда в моих руках перо, а передо мною бумага, особенно ясно понимаю, какое большое счастье выпало мне на долю: прицепиться к чужим сильным крыльям и взлететь выше, чем положено было природой.
Меня отец Матильде пороть не позволил, и меньшее, что я мог сделать – это настойчиво просить его не отстранять меня от домашних работ. Отец колебался, но я был так упорен в своих мольбах, что он уступил. С этой поры началась для меня новая жизнь.
Приходилось мне непросто, но я был счастлив. Себастьян тоже стал теплее ко мне, когда я мог разделить его заботы. Мой день проходил в трудах, и временами я тайком вспоминал наказ госпожи Катарины и с замиранием сердца думал, что она похвалила бы моё старание.
Матильда переняла больше дел в мастерской, и отец теперь мог заработать лишний пфенниг тем, что брал на дом чужую стирку и глажку. Мы с Себастьяном таскали воду на ручной тележке. Работа эта была едва мне по силам, так что тянул тележку с бочкой брат, а я подталкивал сзади. Отец сам кипятил воду, возился с огромными тазами и тяжелым чугунным утюгом.
Вопреки опасениям отца, госпожа Катарина оказалась права: за месяц моя болезнь ни разу серьёзно не напомнила о себе, если не считать того, что иногда мне приходилось останавливаться посреди улицы и хватать ртом сырой весенний воздух. Да по первому времени слабые мои руки, ноги и спина сопротивлялись новым порядкам. Я представлял, что в груди у меня сидит черная липкая змеюка – злая сила, которая хочет захватить мои тело и душу – а я веду с нею ежедневную и ежечасную борьбу, и мне становилось легче.
Воскресные походы в церковь ещё больше воодушевляли меня. В речах нашей старой предстоятельницы я слышал отзвуки того, что говорила мне госпожа Катарина. Я более не скучал во время проповеди, а с восторгом поднимал глаза к распятию Святой девы, которая своим примером убеждала меня, что я на верном пути чрез тернии к спасению. Но вскоре я обращался к лику святой Катарины. Пока церковный хор выводил на латыни Sancta, взгляд мой блуждал по её благородным чертам, в которых я находил немалое сходство с её подопечной. Я знал, что знаменита она была своею мудростью и даром слова, и это с такою силой переплеталось в моей фантазии с образом реальной госпожи Катарины, что я иногда сомневался, не привиделась ли она мне вовсе.
Но что более всего волновало меня в те дни, когда мне позволено было одеться нарядно и пройти по улицам к Старой площади, держа за руки отца и Себастьяна, – что однажды я могу увидеть госпожу Катарину вживую. К мессе ходил весь город, и я уверен был, что она не исключение. Но мне не везло: наверное, она жила в другой стороне и ходила не в нашу старую церковь.
Моё рвение не укрылось от семьи. Однажды за ужином госпожа Арним спросила:
– Как поживает Петер, герр Винкельбаум? Матильда рассказывает, что он стал усердствовать в добродетели.
– Верно, госпожа Арним, радость мне от такого примерного сына, – сказал отец с гордостью, а после добавил с потаенным укором: – Глядел бы ты на брата, Себастьян.
Я опустил глаза, почувствовав себя неожиданно неловко: я будто отбирал у Себастьяна его право старшего и лучшего из нас двоих. Я не хотел, чтобы так получалось, но и возразить отцу мне было нечего. Себастьян смолчал, глядя в тарелку с квашеной капустой и перебирая её вилкой. Смотреть на меня, как велел ему отец, он не стал. В последние недели, после первой порки, брат вообще больше говорил со мной, а с отцом и сестрой отмалчивался.
– Я думаю, Петер заслуживает награды, – сказала госпожа Арним. Она улыбнулась, будто мысль только озарила её: – На пасху в столице будет большая ярмарка с каруселями, сама княгиня там появится. Ты видел когда-нибудь княгиню, Петерше?
Я помотал головой.
– Хочешь поглядеть? – Она повернулась к сестре, как к хозяйке: – Ах, Матильда, вы мне все, как родная семья. – Госпожа Арним улыбнулась отцу и продолжала: – Твоя мать была мне, как сестра. Я хочу сделать вам подарок – это меньшее, что в моих силах. Поедемте на пасху в город, и мальчики хоть разок на столицу поглядят, да и вам с отцом развлечение.
Я не верил своим ушам: поехать куда-то? далеко? в самую столицу? где есть дворцы и мраморные виллы? Я никогда не был дальше окраин нашего города, и такое путешествие казалось мне не более вероятным, чем подъем на луну по ростку волшебного боба. С надеждой я посмотрел на отца, потом на Матильду. Ох, если бы они только согласились!..
– У Петера-то глаза уж загорелись, – ласково сказала госпожа Арним и коротко пожала локоть отцу, незаметно для Тильды.
– Не знаю, как воля Матильды будет, – нерешительно ответил тот. Мы все обратились к сестре жадными взглядами, даже Себастьян.
– Вы слишком добры к нам, госпожа Арним, – сказала та с достоинством. – Стоит ли – такое расточительство.
– Не думай об этом, дорогая Матильда, – возразила госпожа Арним. – Всем своим достатком я обязана вашей семье. Да и на кого ещё мне тратиться? Мужа мне кормить не надо, детей у меня нет. Ближе вас у меня и нет никого.
Пока Матильда размышляла над её предложением, никто не шевелился, так что в тишине было слышно лишь позвякивание жестяной вывески за окном, да стук каблуков редких прохожих.
– Что же, – решила наконец сестра, – мы поедем.
Я всплеснул руками, а Себастьян в порыве радости обернулся ко мне с широкой улыбкой и толкнул меня коленом. В столицу, в столицу! Я стану настоящим путешественником!
* * *
Пасха в этом году была поздно: в самом конце апреля. Солнце уже высушило землю от зимней сырости, и легкий ветер то дул в лицо жаром, как из разгорающейся печи, то охлаждал случайным порывом, когда на дорогу падала тень от тополя.
Госпожа Арним вошла ради нас в большие расходы, и отец даже пытался журить её за это, но она твердо пресекла его причитания. Специально нанятая коляска мягко покачивалась на плотной песчаной насыпи, а я сидел с краю и глазел по сторонам, на свежие ещё поля. Отец придерживал меня за плечо, чтобы я не выпал, хотя сложенный верх фаэтона был так высок, что доходил мне, сидящему, до шеи. Я подложил под подбородок ладони, и голова моя стала покачиваться и подпрыгивать в такт движениям рессор.
Неудивительно, что мне стало дурно. Этот постыдный эпизод госпожа Арним и Матильда предпочли не заметить, снизойдя к моему возрасту и болезненности. Когда отец усадил меня, бледного, обратно в коляску, госпожа Арним лишь улыбнулась ему с противоположного сиденья:
– Сколько забот вам с двумя сыновьями, герр Винкельбаум. Склоняюсь перед вашим терпением. – Она сделала знак вознице, чтобы та тронула лошадь.
– Дети – одна у меня радость в жизни, – возразил отец. – Смотрю на них и Хильду вспоминаю. Матильда – одно лицо с нею. Да вы и сами знаете, госпожа Арним. А как хорошо мы жили! Помню, как пришла она меня сватать, увидел я её в первый раз из окошка, да так и понял, что ни за какую другую не пойду. Ни разу она без дела меня не попрекнула. Я за нею был, как за каменной стеной. И сейчас бы жили, да помните, какая инфлюэнца была в тот год, что Петерше родился? Я уж думал, всех заберет. И у самого-то перед глазами черно было, а как понял, что Хильда совсем плоха, – как рукой сняло. И до аптеки за докторшей добежал, и обратно мигом обернулся, а всё одно… – он в отчаянии махнул рукой и замолк, сам пораженный горячностью своего рассказа. Отец редко говорил о матери и тем более не вспоминал о её смерти.
Госпожа Арним сочувственно поджала губы и коснулась пальцами его состарившейся и загрубевшей от трудов руки. Отец перевел дух, встрепенулся и смущенно полез в карман передника за платком.
– Что это я, в праздник… Хильда теперь непременно на Небе, у самого престола Царицы нашей небесной.
Его теплый взгляд украдкой остановился на Матильде, которая неотрывно смотрела в одну точку на полу коляски. Госпожа Арним тоже ничего не говорила, сдвинув брови в резкую линию. Я положил голову отцу на плечо; долгая дорога утомила меня, и я чувствовал себя разморенным и каким-то размякшим. Мне хотелось приласкать и утешить отца, но пока я думал об этом, меня склонило в сон.
* * *
Столица показалась мне местом волшебным. Пока мы в коляске тряслись по окраинам, застроенным ветхо и бедно, я глазел на них, как на картинки в сказочной книжке. Я не видел ни прогнивших балок, ни крыш, ни босых выцветших мужчин, которые не имели даже чистого платья, чтобы пойти в церковь в светлое воскресенье. Они сидели на порогах и подставляли солнцу свои сухие лица и руки и хоть таким образом получали свою долю пасхального благословения и отдыха. Дети играли рядом с ними в жухлой прошлогодней траве. Эти люди казались мне таинственными, а их обиталища – наполненными колдовскими принадлежностями, потому что в сказках за мрачным фасадом всегда скрывалось чудо.
Затем пригороды сменились кварталами с домами в три и четыре этажа. У нас таких не было, и я удивлялся, как держатся квартиры, наставленные друг на друга. Здесь сновали прохожие, и женщины провожали нас цепкими взглядами из-под надвинутых на самые брови беретов. Они подпирали спинами стены домов, поплевывали на мостовую тыквенными семечками и переговаривались пронзительными голосами. Должно быть, это настоящие разбойницы! – решил я с восторгом.
Мужчины здесь тоже были. Один из них поразил мое воображение пестрым красно-зеленым нарядом: совсем не как белое и серое, что носили у нас приличные герры, и без передника. Рот у него тоже был красный, и когда мы проезжали мимо, он сделал госпоже Арним жест, поднеся два разведенных пальца к губам.
– Папа, смотри, что это!.. – воскликнул я, но отец тут же закрыл мне глаза ладонью и заставил отвернуть голову. Только спустя пятьдесят шагов он отпустил меня. – Почему тот герр в красивом платье?.. – попытался я снова, но отец шлепнул меня по губам, уже немало раздосадованный.
И вот мы выехали на широкую аллею. По обеим сторонам её росли клены, под ними прогуливалась нарядная публика, а проезжая часть была запружена колясками, из которых наша была чуть ли не самой бедной и запыленной. А ведь три часа назад, когда мы отправлялись из дому, наш фаэтон казался мне самым пышным, что я видел в жизни!
– Куда теперь? – спросила возница госпожу Арним.
– Ко дворцу! – приказала та, и так великолепно это звучало, что я рассмеялся. Наша тыква вновь превратилась в карету, а пегая лошадка – в статного зверя.
Останавливаться нам приходилось поминутно, чтобы пропустить зазевавшуюся прохожую или не попасть под чужие копыта. Зато я мог вдосталь наглядеться на виллы по сторонам от дороги. Это дома знатных людей, объяснила мне Тильда. Если эти великолепные храмы с колоннами и лепниной – просто дома, то каким же должен быть дворец, поражался я. Внутри у них, наверное, много-много спален – за каждым огромным окном, перетянутым, как сетью, мелкими квадратами рамы. Богачки, наверное, каждую ночь спят в другой постели, как им настроение подскажет. А в каждой постели – свои сны! Если комната окнами в сад, то снятся феи с прозрачными крылышками. Если на улицу – то гром битвы и океанский шторм. Ах, вот бы тоже так! Вот бы взяла меня в мужья такая знатная дама! А уж я бы ей за то каждый день скоблил полы в её чудесном дворце, варил зельц и нянчил всех её детей, сколько б Небо ей не подарило.
Я забыл в тот миг, что я беден, незнатен и некрасив, и был счастлив.
– Тпру! – вырвал меня из призрачных мечтаний голос возницы. Она остановилась на боковой улочке, где колясок было поменьше. – Дальше никак: сами видите, что творится, – она мотнула подбородком в сторону запруженной аллеи. – Пешком идите, да и быстрей так доберетесь. Мне ж лошадь напоить надо. Вечером вас заберу, милостивая госпожа, как условились.
Госпожа Арним вручила ей часть платы за день – на корм лошади и на обед для хозяйки.
Я рад был слезть с жесткого сиденья: как только я переменил позу, я понял, что спина и всё тело у меня ноют от жажды движения. Себастьян, видимо, чувствовал то же. Он тронул меня локтем и подмигнул. Я пихнул его в ответ. Он толкнул меня сильнее, так что я на шаг отлетел в сторону, а затем со смехом толкнул его обеими ладонями в живот. Он схватил меня подмышки и раскрутил было вокруг себя, что я так любил, когда отец прервал наши игры:
– А ну, перестаньте! – мы оба получили по шее и утихли. – Тут приличные дамы с геррами гуляют, а вы ведете себя, как уличные девчонки! Стыда у вас нет!
Матильда взяла руку Себастьяна и повернула запястье чувствительной стороной кверху, напоминая о наказании. Этого хватило, чтобы его щеки вспыхнули пунцовыми пятнами.
– Ах, Матильда, прости его! – я с жаром обнял сестру за пояс. – Не надо Себастьяна пороть!
– Тебя, значит, надо? – усмехнулась госпожа Арним. Об этом я совсем не подумал, но отказываться от своих слов было поздно.
– Меня – как вам будет угодно, – пробормотал я и задрал голову, умоляюще глядя на сестру.
– Праздник сегодня, Матильда, – сказала госпожа Арним примирительно. – Нельзя отказать маленькому самоотверженному Петеру, раз он за брата просит, а себя-то и забыл.
– Как ты думаешь, Себастьян? – спросила вдруг у него сестра. Себастьян стоял рядом, сложив ладони на переднике, как прилежнейший геррляйн, и смиренно глядел в землю. На вопрос он молча пожал плечами. – Хорошо, – решила Матильда, – ради праздника я вас прощаю. Поцелуй меня, Петерше.
Она склонилась ко мне, и я с радостью обнял её за шею и поцеловал в щёку. Себастьян же первым делом присел в поклоне и проговорил, не поднимая глаз: – Благодарю.
Голос у него был сухой, будто от начинающейся простуды. Тильда едва заметно сдвинула брови и подала ему руку, которой он послушно коснулся губами. У нас не было заведено целовать руку сестре: она не была ещё в том положении, чтобы делать это, но я уверился, что нынче случай исключительный и она имеет право требовать почтения.
Мир был восстановлен, солнце сияло надо мной, госпожа Арним купила брату пряник, а мне – жар-птицу на палочке, и мы шли по обе стороны от отца, держа его за руки. Я едва удерживался, чтобы не припустить бегом ко дворцу, но, глядя на приличных герров в аккуратных платьях, замедлял шаг.
Со всех сторон несся шум и гвалт, лоточницы выкрикивали: «Свежие брецели!» или «Пряники! Кому пряники?», вдали оркестр грохотал барабанами и дудел трубами. Ничего чудеснее я и представить себе не мог!
– Матильда, смотри! – закричал я и ткнул в небо пальцем, едва не выронив леденец. В синеву взметнулся воздушный змей с гербом, а нить его уходила куда-то за ближайший особняк, так что конец её виден не был. – Смотри, смотри! – я запрыгал на месте, будто хотел заглянуть за него, в совершеннейшем упоении.
Отец за руку одернул меня, и я вспомнил о порядке.
– Пожалуйста, пойдемте туда! – я оглянулся на Матильду и госпожу Арним и потянул отца в сторону змея.
– Мы туда и идем, глупый, – ответила сестра. – Видишь, что на гербе?
– Медведица – это в честь княгини, – ответил за меня брат.
– Там дворец! – понял я. – Скорее, пожалуйста!
Себастьян немного обогнал отца, чтобы видеть меня, и спросил:
– Петер, а ты знаешь, почему медведица?
Брат любил иногда похвастать своей сообразительностью.
– Не знаю, – ответил я.
– Потому что медведицы – в наших лесах самые умные животные. Знают, когда запасаться надо, а когда спать лечь, чтобы зиму переждать. И проснуться вовремя не забывают, вот как! А то спали бы и спали, если б только охотницы на них не набрели.
Матильда прыснула со смеху:
– Не рассуждал бы ты, Себастьян, о том, что тебе не по уму. Только лоб себе морщинами испортишь.
Лицо у брата сделалось деревянное, и он отстал от отца на шаг, позволяя вести себя, куда надо.
К стыду своему, дворец я сначала не заметил. Мы вышли из улицы на площадь, заполненную ещё большим числом гуляющих, торговок и лотков со всевозможной снедью. Где-то здесь был и оркестр, не видный мне за спинами взрослых. Для меня весь праздник стал выглядеть вдруг, как подолы чужих юбок, чулки и башмаки с пряжками.
– Вот же твой дворец, Петерше! – указала Матильда куда-то вперёд.
– Где? – я встал на цыпочки и вытянул шею. – Где? – в отчаянии переспросил я.
– Да вот же, Петер, – отец поднял меня на руки, и тут я увидел! Вход ко дворцу был загорожен кованой решеткой, и перед ним простирался широкий свободный двор с выложенными цветным камнем дорожками. Из-за того, что дворец не стискивали другие дома, он словно шагнул мне на встречу во всем великолепии своих круглых угловых башен, белых статуй, золоченой крыши и огромных арочных окон.
– Ах, папа! – я прижал ладони к груди. Отец хотел спустить меня с плеча, но я взмолился: – Ещё чуть-чуть!
Я стал выше всех, и море голов теперь было у моих ног. Невольно я оторвался от созерцания дворца и стал разглядывать разнообразные прически и шляпы гуляющих. Вдруг в толпе мелькнула знакомая красная лента, и я, не сообразив даже, что к чему, воскликнул: – Госпожа Катарина!
Я тут же понял, что кричать было невежливо, и что русая голова могла принадлежать кому угодно, и что зря я обнаружил перед другими свои тайные мечтания… Но обладательница красной ленты уже обернулась на мой возглас и узнала меня, а я – её.
Отец поставил меня на землю, и я обнаружил, что задыхаюсь. Я как-то хотел объясниться за свое поведение и пробормотал:
– Там была… госпожа Катарина, – из чего получился только сип.
Отец засуетился около, стал обмахивать моё лицо платком, а я всё думал, что если госпожа Катарина увидит меня сейчас, она будет очень, очень недовольна.
– Что с твоим братом, Тильда? – услышал я над собою.
– С детства с ним так, – сестра не любила моих приступов и говорила о них, как о чем-то непристойном. Воздух возвращался ко мне, я смог оглядеться и увидел, что вопрос о моем здоровье задала госпожа Катарина. Она склонилась, упершись ладонями в колени, и смотрела мне в лицо. Поняв, что я узнал её, она улыбнулась: – Здравствуй, Петер, – и выпрямилась. – Твой брат меня звал, – шутливо объяснила она сестре. – Разглядел ведь в толпе, зоркий.
– Простите его, – попросил за меня отец. Госпожа Катарина милостиво кивнула. Сегодня она была в элегантном песочного цвета сюртуке в тонкую голубую полоску, с золотой брошью на лацкане, которая завораживающе сверкала и переливалась на солнце.
Матильда представила ей госпожу Арним как подругу семьи и лучшую мастерицу в городе.
– Катарина Виттенау, – ответила та, и они обменялись рукопожатием, после чего расцеловались:
– Святая Дева воскресла.
– Воистину воскресла.
Отцу она учтиво кивнула, как знакомому, и расцеловалась и с ним. Затем обратилась к Себастьяну:
– Это другой твой брат, Матильда? Что же ты от нас его спрятала, не позвала к столу? Нельзя прятать такую красоту.
Она и брата поцеловала в обе щеки, отчего он зарделся, а у меня в животе свернулась клубком черная змея. Я был совсем не в себе, потому что невольно потянулся вперед. Госпожа Катарина – я буду продолжать называть её крестным именем, потому что оно для меня неразрывно связало её светлый образ с образом её высокой покровительницы – госпожа Катарина наклонилась и ко мне, и её губы коснулись моей правой щеки, принеся запах цветущих трав, а затем левой, принеся аромат кожаной сбруи.
– Много ли ты книг прочел с тех пор, Петер? – спросила она меня.
К своему стыду, за другими делами я вовсе не вспоминал о чтении. Матильда, выиграв спор, перестала учить меня, а самому мне спрашивать книги было непозволительно. Госпожа Катарина неправильно расценила моё смущение.
– Скажи мне на ухо, Петер, я никому не разболтаю, – подмигнула она мне и потрепала по подбородку.
– Нисколько, – прошептал я. Почему-то при ней голос оставлял меня.
Она оглянулась на Матильду, словно между ними происходил молчаливый разговор, и погрозила мне пальцем:
– Грех пренебрегать даром, которым тебя наделило Небо. – Она достала из кармана сюртука маленькую книжечку и протянула мне: – Храни её бережно, Петер. – Я обеими руками прижал книжку к груди; она была потрепанная, часто читанная, обернутая в тонкую кожу. Сердце трепетало у меня в груди. – Это псалмы, Петерше. Прочти их и запомни, и если почувствуешь в своей душе зло или сомнение, повтори про себя нужный.
Она коснулась моей руки, сжимавшей книгу, и обратилась к госпоже Арним:
– Весьма рада знакомству. Увы, мне придется вас оставить, меня ждут.
Мне казалось, что когда она говорит с другими, у неё даже голос меняется. Когда она говорит со мною, у неё голос настоящий, а с остальными – просто любезный. Она собиралась уже откланяться, когда я решился и тронул полу её сюртука:
– Куда вы ходите к мессе, госпожа Виттенау?
Она усмехнулась мне, будто между нами была тайна:
– В домовую церковь, Петерше.
Значит, я не увижу её в воскресенье. Я еле скрыл огорчение. Ах, если бы Матильда теперь пригласила её навестить нас! Но сестра не поняла мольбы в моем взгляде, и госпожа Катарина скрылась в шумной толпе.
Весь день мне ни до чего не было дела: ни до каруселей, ни до обжигающих сосисок и сахарной воды, которые купила нам госпожа Арним, ни до воздушного змея. Я лишь боялся потерять книгу и не выпускал её из рук. В обратный путь мы тронулись после обеда и прибыли домой затемно.
Отец сразу же отправил нас в постель и сам помог нам раздеться и лечь, так мы утомились. Я и теперь не хотел расстаться с книгой и бережно засунул её под подушку. Видя это, отец вздохнул:
– Ох, Петерше… К добру ли это?
– Что, папа? – всполошился я.
– Псалтырь – дело хорошее, да только… – он поцеловал меня на ночь и вздохнул с ещё большим сомнением: – Шутит она с тобой, Петерше. А ты и рад! Ну куда это годится? Не пристало геррляйну даму расспрашивать, куда она ходит, да ещё такую, как госпожа Виттенау. Ты о ней много не думай, не твоего она полета.
Я кивнул, хотя сам решил, что не думать о госпоже Катарине мне никак невозможно. Отец покачал головой:
– Вижу же, что обмануть хочешь. Замечу, что мечтаешь о лишнем – книгу заберу и в ящик запру. Мал ты ещё, а и когда подрастешь – не берут такие, как она, таких, как ты. Шутки всё, пустое.
Он забрал с собой свечу и ушел. Брат уже сопел во сне, разморенный дорогой. Я остался в темноте один и стал думать. Какой «такой, как я», я знал. А какая это – такая, как она? Отец, сам того не желая, заронил мне в голову мысль, что высшие создания, как госпожа Катарина, тоже берут себе мужей. Я не мог представить, чтобы она сама пришла сватать кого-то. Наверное, они и делают это по-сказочному!
Может быть, однажды в дверь постучит посыльная с тонкой замшевой перчаткой в руке и спросит: «Есть ли в этом доме юный геррляйн?» Первым Тильда пошлет за Себастьяном, и он спустится по лестнице, как он это умеет: с видом скромным и приличным, сложив руки перед собой на белоснежном переднике, с аккуратно завитыми кудрями. Но на последней ступеньке сверкнет взглядом и ровными зубами в мимолетной улыбке, так что посыльная в меховом воротнике сразу молвит: «Это, должно быть, тот самый достойный геррляйн, которого моя госпожа разыскивает по всему княжеству!»
Себастьяну дозволено будет примерить перчатку… Она затрещит по швам, когда он будет натягивать её на свою большую ладонь, и тогда и Матильда, и знатная дама покачают головами и скажут со вздохом: «Увы! Это не он». Дама совсем было соберется прочь, когда Тильда вспомнит: «Стойте-ка! Петерше, спустись и ты вниз, брат!» Я сбегу по лестнице, небрежно возьму перчатку – и она придется мне ровно впору! О, как же тут все удивятся! Как захлопает глазами Себастьян, как обрадуется Тильда, как всплеснет руками отец, как охнет посыльная! А я поклонюсь им и скажу скромно, как подобает: «Должно быть, ваша госпожа ищет владельца этой пары перчаток?» – и покажу вторую такую же, которую я берег у сердца.
Меня посадят верхом на коня – непременно верхом, чтобы я мог скакать через поле и чтобы ветер зарумянил мои бледные щеки и сделал меня хоть немного краше – и мы отправимся к благородной госпоже Катарине. Она встретит меня на пороге с ласковой улыбкой и непременно пахнущая морозным сеном. Она посмотрит на меня и узнает меня и скажет мне… Ох. Мои мечты прерывались горьким разочарованием, когда я вспоминал слова отца. Да и где мне взять замшевую перчатку?
Зато у меня была книга, которую держали руки госпожи Катарины, и я сунул ладонь под подушку и всю ночь грел её своими пальцами.
Глава четвертая
читать дальшеВесна сменилась летом, которое принесло с собою засуху и лесные пожары. К счастью, огонь не дошел до нашего города, но уничтожил многие посевы в округе. В воздухе стоял запах гари, копоть оседала на стеклах, а возвращаясь с улицы, люди приносили на волосах и одежде частички пепла. Весь август я проболел так страшно, что отец всерьёз думал, что видит последние дни моей жизни. Только ночи давали мне передышку. Следом накатывал полуденный зной, и я проваливался в кошмар наяву, от которого мне не было избавления.
Между тем, городской люд, видя неурожай, запасался на зиму. У нас же не было никаких сбережений, чтобы наполнить кладовую: мы жили от одного заказа в мастерской до другого. Днем отец боялся отлучиться от меня лишний раз, так что мелкие заработки его почти прекратились. На домашние дела оставалась ему только ночь, когда я, измученный, засыпал.
К концу лета они с Себастьяном стали похожи на тени. Брат мой иногда сменял отца на посту и старался развеселить меня соседскими сплетнями. Выходило у него плохо: отчасти оттого, что болезнь не оставляла мне сил на смех, отчасти оттого, что брат не обладал даром рассказчика, и всё у него звучало, точно нудная проповедь.
Матильде тоже приходилось непросто. Она основательно занялась мастерской, но время для дел выпало неудачное: клиентки берегли деньги, не давали заказов, а порой и вовсе задолжали нам за работу. Когда жара спадала, я иногда мог спуститься в столовую после темноты и видел, как сестра сидит за столом, обхватив голову руками. Без матери весь груз ответственности ложился на неё, и я и сейчас отчетливо помню её растрепанные волосы с запутавшимися в них белыми пальцами; её исхудавшие запястья, торчащие из соскользнувших рукавов. Я помню свою тогдашнюю беспомощность: ах, если бы мне только родиться женщиной!
Если б мне знать в то время, что наши беды – лишь предвестники будущего горя… Хотя что бы я сделал, тотчас спрашиваю я себя, что бы я мог исправить? Сердце моё сжимается от отчаяния, когда я думаю, что нынешнее моё благополучие невозможно было без несчастия сестры. Если б Мать небесная дала мне возможность вернуть прошлое, хватило бы мне сил пожертвовать своим счастьем ради Матильды? Я не нахожу в своей душе ответа, и это печалит и ужасает меня. Как далек я ещё от благородного идеала, нарисованного передо мной когда-то госпожой Катариной, как слаб я и низок, и верно никогда не избавлюсь от оков, наложенных на наш пол первородным грехом!
Засуха закончилась ровно в именины Себастьяна, словно Небо сделало ему подарок за все мучения. Оно разразилось грозой, которые обычно нередки в наших краях. На улице вдруг потемнело, как в полночь, грохотнуло, и мы с братом бросились к окну, чтобы не пропустить разворачивающегося спектакля. Воздух похолодел и набух влагой. Жестяные вывески вздыбило ветром, они жалобно загудели и забились о стены. Последние прохожие бегом прятались по домам, придерживая на ходу шляпы и береты. Брат обнял меня за плечи, а я лег животом на подоконник, в нетерпении ожидая, когда небо полыхнет заревом. Впервые за много дней я мог дышать свободнее, и уже оттого мне было радостно.
Серую мглу разорвало молнией, и мы с Себастьяном оба вскрикнули от удовольствия. При сестре он бы не стал показывать своего детского веселья, но со мною это было можно.
– В следующий раз там полыхнет! – он прижал палец к стеклу, указывая в направлении реки.
– Нет-нет, совсем в другой стороне! – нарочно возразил я. Мы затаили дыхание, пока следующая молния не разрешила наш спор: она залила всё небо розовым светом и моргнула несколько раз, будто подавая нам неведомый знак. Почти сразу следом нас оглушило долгим раскатистым громом.
– Как ты думаешь, отчего гром всегда после молнии? – спросил Себастьян. – Ведь когда спичкой чиркаешь, она сначала трещит, а потом только загорается.
Такая мысль никогда не приходила мне в голову, и я обернулся к брату, чтобы удивиться его сообразительности. За окном вспыхнуло слабее, белым, и лицо Себастьяна озарило ровным светом, в котором правильные его черты засияли ангельской, неземной чистотой.
– Какой ты красивый, Себастьян! – сказал я чувством. Он поглядел на меня из-под полуопущенных ресниц, и на губах его мелькнула улыбка. – Знаешь, чего бы я хотел? – спросил я, поддавшись порыву. – Чтобы однажды я мог увидеть тебя во дворце на балу, среди знатных дам и герров, и чтобы ты был одет весь в кружево и серебро, и светился бы, как драгоценный хрусталь. Ты непременно там будешь, Себастьян!
Он улыбнулся и прижался к стеклу своим высоким чистым лбом:
– Ах, Петерше, твои слова да Царице небесной в уши.
– Ты не веришь мне, Себастьян? – меня озадачила грусть в его словах.
– А для себя ты чего хочешь, Петер? – спросил он меня в ответ. Я сразу подумал о госпоже Катарине и о поле, чтобы скакать верхом, но этого я не мог открыть даже брату. Чего ещё я желал? Сейчас я бы немедля попросил у Неба мира и благоденствия для всей нашей семьи, но тогда эгоизм мой был непомерен, поэтому я сказал:
– Я бы хотел стать таким, как ты, и не болеть.
– И всё?
– И всё, – уверенно кивнул я. А после, как стану красивым, увидеть госпожу Катарину, невольно добавил я в своих мыслях.
* * *
Засушливое лето сменилось невероятно дождливой осенью, будто извиняющейся за прошлые капризы погоды. После бабьего лета, когда я ненадолго почувствовал в себе силы для домашних трудов, я вновь слег, на этот раз с жаром и кашлем, резавшим мне грудь острой болью. С какой тоской вспоминал я короткую весну, когда я был здоров и мог помогать отцу! Я всё больше чувствовал, что моё предназначение – скорей отжить свою маленькую жизнь и перестать досаждать родным. Иногда я целый день отказывался от еды, ссылаясь на боль и жар, но на следующий голод брал надо мной верх.
Слабым утешением служил для меня подарок госпожи Катарины. Я выучил книгу наизусть, но сколь ни пытался найти в её печатных строках сочувствие и совет, они оставались холодны. Саму госпожу Катарину я не видал вот уже полгода. Я думаю сейчас, что это было моим благословением: иначе я бы позволил себе сдаться, если б только смог хоть раз поглядеть на неё перед смертью.
Что бы сказала она, услышав о моей кончине? Вспомнила бы она мальчика, которому отдала любимую книгу, впитавшую запах её кожи? Зная госпожу Катарину, я уверен теперь, что вспомнила бы и весьма огорчилась; и опечалилась бы тем, что я оставил веру и позволил злу побороть меня.
Отец похудел и побледнел ещё больше. На мои вопросы о нашем положении он отвечал, что всё в порядке, но я подозревал, что кладовая наша пуста, запасы дров скудны и он страшится зимы. Себастьян шепнул мне как-то, что отец втайне от Матильды и госпожи Арним упаковал бокалы, наследство нашей матери, унес куда-то и продал. Расставание с памятью о ней должно было стать для него большим ударом, и я не мог сдержать слез.
Я не мог не видеть, что отец прощается со мной. Он относился ко мне в то время с особенной нежностью, даже более его обычной доброты к нам, детям. Он брал меня на колени, укутанного в одеяло, словно я был младенцем, говорил со мною и рассказывал мои любимые сказки, целовал мой горящий лоб и старался внушить мне надежду, которая в нем самом таяла с каждым днем.
– Чего бы ты хотел, Петерше? – спрашивал он меня ласково, но я не смел просить ничего, зная о его трудностях. Я не боялся своей смерти, полагая её избавлением для семьи, и одновременно замирал от ужаса, когда представлял её круглый черный зев, в который я неумолимо проваливался. Ах, если б знать только, что ждет меня по ту сторону! Рассказы о рае не утешали меня: я считал себя недостойным блаженства. А ад с кипящим маслом пугал настолько, что я не мог выдержать подобной мысли и минуту.
Да, в то время было у меня одно желание: чтобы госпожа Катарина посидела у моей постели и глубоким своим, размеренным голосом успокоила меня и указала путь. Наконец, я решился просить об этом.
– Я скажу Матильде, пусть кланяется госпоже Виттенау, – ответил отец. – Только не жди её слишком, Петерше, что ты для неё такое? Она уж забыла тебя, поди.
– Она придет, папа, – прошептал я. Мне нужно было верить, ибо более ничего светлого я впереди не видел.
* * *
И госпожа Катарина пришла: уже на следующий день, стоило Матильде упомянуть после уроков о моем нездоровье. Я лежал в полузабытьи, трясясь от холода под шерстяным платком и одеялом.
– Здравствуй, Петер. – Госпожа Катарина принесла стул и поставила его рядом с кроватью. Волосы у неё были мокрые от мороси, застилавшей вид за окном хмурым туманом, и блестели, когда отсвет свечи падал на них. Мне казалось, будто вокруг головы у неё мерцает нимб, и лишь мне дано видеть его, потому что я ближе всех стою к Небесному престолу.
Я попытался сесть, но слабость не позволила мне выпутаться из наброшенных на меня покрывал. Госпожа Катарина положила мне на лоб успокаивающую ладонь:
– Отдыхай, Петер. Как твое здоровье?
Я хотел рассказать ей всё, что вы уже знаете: что я умираю; что я боюсь ада; что мне должно умереть, потому что жизнь моя ни на что не годна. Столь невозможно мне было выразить в словах свое отчаяние, что я прижался лицом к её ладони и заплакал.
– Перестань, Петер, – другою рукой она поправила на мне одеяло и коснулась моих волос. – Что у тебя болит, Петер? – она каждый раз настойчиво звала меня по имени, будто хотела пробудить от кошмарного сна. – Я велю прислать врачевательницу, она поможет тебе.
– Госпожа Катарина, – прошептал я еле слышно; грудь у меня резало острыми ножами даже от столь слабого усилия.
– Я здесь, Петер, – она склонилась ко мне, и я улыбнулся, видя так близко её внимательные глаза и благородные черты. – Ты хотел меня о чем-то просить?
– Когда я умру… возьмите Себастьяна во дворец. Чтобы он был в серебре, в лунном свете. Он красивый, возьмите его.
Госпожа Катарина выпрямилась на стуле, озадаченная моей речью. Затем она совладала с собой и погладила меня по щеке:
– Жизнь – великий дар, Петер. Не тебе решать, когда отказываться от него. Твоя мать рожала тебя в труде и боли не для того, чтобы ты опускал руки. Отвернуться от её дара, пренебречь её жертвой – самый большой грех перед нею и перед Матерью нашей небесной. Ты должен быть стойким, мой дорогой мальчик.
– Я не могу, – прошептал я. Госпожа Катарина была права, как всегда, но я никак не мог выполнить её волю.
– Ты можешь, Петер. Подумай, какой позор настигнет твоего отца, если ты умрешь. Разве не мало лишений выпало на его долю? Исполни мою просьбу, Петер: живи. Сделаешь это для меня?
Ах, если бы знала в ту минуту госпожа Катарина, чего просила у меня! Я же понял её слова так, как только и мог понять их в своем тогдашнем состоянии и настроении: жить для неё – всегда, всегда, я был готов. Я смотрел на неё обожженными от слез глазами и мечтал, чтобы она сама прочла в них мой ответ.
– Я пришлю врачевательницу, – сказала она серьезно. – Ты её дождешься?
Я кивнул.
– Молодец. – Она стала подниматься, но тут заметила выглянувший из-под подушки уголок своей книги. Госпожа Катарина улыбнулась и вытащила её: – Ты всё прочел, Петер?
– Всё.
Она положила книгу рядом со мною:
– Когда ты выздоровеешь, я приду и проверю, хорошо ли ты старался. До свидания, Петер.
– До свидания, – я сумел приподняться на локтях и увидеть, как за порогом к ней бросился встревоженный отец. Она утешающе коснулась его руки, а затем дверь затворилась и скрыла её от меня.
* * *
Благодаря таланту врачевательницы и заботам отца я через пару недель встал на ноги. Но более всего помогли мне слова госпожи Катарины: они, подобно маяку, не давали мне заблудиться во тьме.
Едва мне стало лучше, я просил Матильду:
– Передай госпоже Виттенау, что я выздоровел.
– Позже, – отвечала она неохотно. – Сейчас всем не до того.
Мне становилось стыдно: я вспоминал, какой непростой год выдался в нашем княжестве. Должно быть, у госпожи Катарины тоже много забот. Да и сестра день ото дня становилась мрачнее: заказы в мастерской почти совсем прекратились, и мы оказались перед угрозой настоящих лишений.
Как назло людям, природа сделала ту зиму особенно лютой. Едва миновал первый адвент, улицу и двор наши замело снегом, а метель всё не утихала. Отец заткнул все щели в окнах тряпками, но тепло улетучивалось из дома, и к утру в стылом воздухе дыхание превращалось в пар. Дрова вздорожали и съедали большую часть наших доходов.
Как-то раз госпожа Арним без приглашения вошла на жилую половину из мастерской, потирая окоченевшие руки:
– Герр Винкельбаум, никак невозможно работать, чернила замерзают! – воскликнула она браво, не теряя присутствия духа. – Я отпустила госпожу Гофрау домой и велела завтра не приходить: что ей зря старые кости студить. С вашего позволения, я у вашей печи погреюсь, а потом и к себе потихоньку.
Она заняла стул у кухонной печи: та единственная была натоплена в этот час. Отец за столом как раз штопал чулки, Себастьян расставлял пуговицы на своем пальто, а я вертел в руках книгу госпожи Катарины: больше даже не читал, а искал на полях места, отчеркнутые ногтем – её любимые.
Нынче госпожа Арним перестала ужинать у нас. Отцу нечем было её угощать, да и Матильда, сославшись на подготовку к выпускным экзаменам, просила отменить её уроки.
– Соскучилась я по вашим пирогам, герр Винкельбаум, – продолжала госпожа Арним. – Капуста в начинке у вас выходила сочная да хрустящая, в самый раз подрумяненная. А яблочные пироги, что вы летом пекли? М-м, чистое наслаждение, герр Винкельбаум.
У меня свело живот, и я тягостно вздохнул. На обед опять будет картошка без масла и без крошечного кусочка мяса. Я бы что угодно отдал за мясо, так невыносимо мне хотелось есть после болезни.
– Эх, повторить бы наш ужин, герр Винкельбаум? – донимала жестокая госпожа Арним. Отец поглядел на неё с печальной укоризной:
– Да что ж об этом говорить зря? Чего нет, того нет.
Та приложила ладони к кирпичному печному боку и сказала, будто невзначай:
– Любое горе поправимо. Скажите слово, герр Винкельбаум, а там уж моя забота.
Отец опустил шитье на колени и посмотрел на госпожу Арним непонятным мне взглядом. Что же отец не попросит, недоумевал я? Разве она нам когда отказывала в дружеском участии? Ох, папа, пожалуйста, пусть хоть разок будет обед с сосисками, или с птицей, или с сахарными леденцами! Я заерзал на табурете от нетерпения и покосился на брата. Тот не сводил настороженного взгляда со взрослых.
– Благодарю вас, госпожа Арним… – начал отец сдержанно, и по его тону стало понятно, что хочет он отказаться.
– Эльза, – мягко, но настойчиво поправила его госпожа Арним. – Уж сколько лет друг друга знаем.
Отец коротко оглянулся на нас. Себастьян тут же опустил глаза, будто и не глядел на него пристально. Я же сам не заметил, как съехал на самый край сиденья и подался вперед. В словах госпожи Арним я слышал только стук вилок и ножей по наполненным тарелкам. Отец снова отвернулся к ней.
– Благодарю вас… – он запнулся и сказал тихо: – Эльза.
Госпожа Арним улыбнулась и хлопнула себя по коленям:
– Будьте покойны, герр Винкельбаум… – она нарочно сделала паузу: – Томас, всё устроится, как нельзя лучше. Ну, мне пора, – она поднялась и поклонилась нам троим. – Растопите печь пожарче, она сегодня простаивать не будет.
* * *
Вернулась госпожа Арним с корзиной, в которой чего только не было! Даже жареный миндаль в сахаре в ней был, в маленьком кульке из вощеной бумаги. Отец припрятал его от нас с братом в буфет и велел не облизываться почем зря.
Сестра ещё не вернулась из гимназии, но мы решили её не ждать: в те дни она до глубокой темноты засиживалась в библиотеке, как положено той, кто хотела выпуститься с отличными оценками, – так она нам рассказывала.
По кухне распространились богатые ароматы, мы с Себастьяном наперебой торопились помочь отцу, лишь бы скорее увидеть плоды его трудов. В конце концов он выгнал нас, чтобы мы хорошенько натопили в столовой. Среди даров госпожи Арним (уже не в корзине, конечно) оказались и санки с дровами, так что нам было с чего праздновать.
Обед наш удался на славу: отец только и успевал напоминать нам с братом, что приличные геррляйны не глотают еду кусками и не нависают над тарелками, как цепной пес над костью. Госпожа Арним только смеялась над нами да похлопывала отца по руке, чтобы он не волновался.
– Ах, Хильда бы непременно порадовалась, зная, что дети её довольны и сыты, – говорила она, поминутно оборачиваясь к отцу. – И как была бы она счастлива, если бы мужу её не приходилось бояться, что завтра на столе не будет куска хлеба! А ведь скоро Рождество, Томас, нельзя оставить Петерше и Себастьяна без подарков, – тут она шутливо подмигивала нам.
Отец опускал голову и согласно кивал. Морщины собирались вдруг у его губ, но затем он находил в себе силы для слабой улыбки. Ел он очень мало, и скоро отложил вилку и плотно сплел пальцы на столе перед собою, как для молитвы. Так он и просидел до конца обеда, когда госпожа Арним объявила:
– Ну что, Себастьян, Петерше, остались у вас ещё силы? Помните, куда ваш отец сладости спрятал?
– Да! – хихикнул я и прикрыл рот кулаком.
– Вот и умницы. Уберёте со стола – и садитесь внизу да приступайте. Только не торопитесь, сестре оставьте, не забудьте. А нам с вашим отцом о серьёзных делах поговорить надо, так что вы нас не беспокойте, пока мы сами не спустимся.
Госпожа Арним поманила отца, и он поднялся, как завороженный, и стал однообразным нервным движением отряхивать передник. Мне не терпелось перейти к сладкому, и я радостно побежал выполнять поручение.
Себастьян следом понес на кухню грязные приборы. Был он задумчив, но я не замечал того, пока мы не перемыли тарелки и вилки и не убрали в кладовую остатки провианта.
– Пойдем теперь за миндалем! – дернул я брата за рукав. Его молчание потихоньку начинало беспокоить меня. Когда мы проходили мимо лестницы, брат остановился и поглядел наверх. – Пойдем, Себастьян! – протянул я капризно. – Госпожа Арним велела не тревожить.
– А если мы тихо, Петерше? – заговорщически прошептал брат.
– Не-ет, пожалуйста, я не хочу, чтобы тебя наказали!
– Не бойся, мы тихонечко, как мыши, – Себастьян взял меня, упирающегося, за руку и на цыпочках повел наверх. Вход в отцовскую спальню был из нашей; лишь комната Матильды была отдельно, напротив.
– Это ведь наша комната, верно, Петерше? Не будет ничего плохого, если мы войдем.
Мы переступили порог и прислушались. Дверь отцовской спальни была заперта, и оттуда не доносилось ни звука – ничего похожего на разговор. Брат приложил палец к губам, хотя тише мы могли стать, только перестав дышать.
Но тут, наконец, послышались голоса: вернее, голос госпожи Арним – и я испытал облегчение. Она что-то объясняла отцу – терпеливо и ласково. Затем она замолчала, и в комнате скрипнула кровать, будто на неё тяжело сели. Долгое время продолжалось молчание и шорох. Я заскучал было, но Себастьян так стиснул мою ладонь, что я в удивлении оглянулся на него. Брови его были сведены вместе, а сжатые губы он жевал от напряжения.
Скрип послышался вновь, потом ещё и ещё, будто там повторяли одно и то же.
– Что такое?.. – спросил я брата, но он немедля заткнул мне рот ладонью. Мне стало не по себе: что такое жуткое происходило за дверью, что к ней нельзя было приблизиться, постучать, даже выдать свое присутствие звуком? Себастьян сжимал мои щеки своей большой грубой рукой, так что даже дышать мне было тяжело.
Вдруг госпожа Арним вскрикнула, вздохнула, как довольно вздыхает пес, сворачиваясь на теплом крыльце; и от испуга, оттого, что никогда я ничего подобного не слышал, мне захотелось развернуться и бежать далеко, на самый край княжества.
Себастьян, не разжимая моего рта, увлек меня в столовую. Я шел за ним безвольной куклой. Брат достал из буфета сверток с миндалем и, разворачивая его, рассыпал орехи по столу дрогнувшей рукой.
– Мы всё время сидели здесь, Петер, – сказал он, внимательно посмотрев мне в глаза. – Ты ничего не видел и не слышал. Понимаешь?
Я кивнул. Что-то плохое происходило в нашем доме: я видел это по тому, как вели себя отец и брат. Я не мог понять сути происходившего, и от этого оно делалось ещё мрачнее. Мне хотелось скрыться от него, и я бросился брату на грудь, обнял его и зажмурился.
– Ты мне объяснишь, Себастьян? – спросил я жалобно.
– Потом, Петер. – Он прислушался, отодвинул меня в сторону и сунул мне в ладонь горсть липких орехов: – Ешь! Мы с тобой ничего не знаем, смотри, не проговорись.
В комнату вошла улыбающаяся госпожа Арним. На щеках у неё розовел румянец.
– Что это вы орехи почти не тронули? – спросила она. Во всей её фигуре, голосе и взгляде читалось столько благоволения к нам, что я устыдился своих дурных мыслей о ней.
– Спасибо, мы уже сыты, – ответил Петер со скромным поклоном. – Это Матильде осталось.
– Вашей сестре повезло с братьями. – Госпожа Арним подошла к нам, взяла сначала лицо Себастьяна в руки и поцеловала его в макушку, а затем так же – и меня. Может быть, воображение сыграло со мной злую шутку, но мне почудилось, что пахнет от неё до судороги знакомо – отцовским потом и платьем. – Передавайте Матильде мой поклон. Я пойду теперь; жаль, что не довелось нам с нею сегодня повидаться. Отца пока не донимайте, ему надо побыть одному.
Последние её слова вновь встревожили меня. Они звучали непохоже на отца: где это было видано, чтобы он не хотел быть с нами? Стоило госпоже Арним ступить за порог, я помчался наверх. Себастьян не разделил моего беспокойства; он был молчалив и сумрачен, как часто в последнее время, когда он погружался в свои, никому не доступные мысли.
Дверь в спальню отца была приотворена, и я на цыпочках приблизился к ней, не решаясь постучать или позвать его. Отец молился. Я заглянул в щель между дверью и косяком: он стоял на коленях у изножья кровати, облокотясь о спинку и сцепив пальцы. Распятие Святой Девы висело в изголовье, и к нему обращался отец.
Я не узнавал привычных слов молитв, которые произносились с утра, перед едой или перед отходом ко сну. Отец перемежал их случайные обрывки своими словами, сплетая всё в жаркую, исполненную раскаяния мольбу. Говорил он тихо, так что я мог разобрать далеко не всё. Да, я был столь дерзок, что позволил себе подслушивать, но единственно из-за беспокойства за него.
– …Святая Мария, дева пречистая и всепрощающая, прости мне мои грехи, ибо не для себя и не по прихоти порочной, а только ради детей. Хильда, и ты меня прости, коли слышишь и видишь, среди сонм небесных пребывающи, не мог я дольше допустить, чтобы дети твои страдали. Прости, святая Матерь наша, слабую нашу природу, что ещё с грехопадения Адама с червоточиной. Избави от прихотей нечистых, непотребных, ибо не от духа, но от плоти они исходят. Не введи во искушение, но избави нас от лукавого, ибо Твоё есть царство, и сила, и слава вовеки…
Я не понимал, о каком своем грехопадении говорит отец, но что он несчастен, я слышал явственно в его словах и видел по искаженному горячностью лицу. Такая жалость овладела мною в тот миг, что я распахнул дверь и бросился ему на шею, в мгновение ока позабыв о скрытности.
– Ах, папа, – только и мог выдохнуть я. Он прервал молитву и обнял меня:
– И ты меня прости, Петер.
– За что, папа?
Он вздохнул:
– Мал ты ещё, такие вещи знать. Сделай мне доброе дело, прости так, от сердца, оно у тебя пока чистое.
Я охотно простил его; да я и не держал на него зла. Что бы он ни совершил, это не мог быть дурной поступок, потому что мой отец был самым лучшим из мужчин, что я знал.
Автор: bbgon
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.
Главы 1 и 2
Глава третья
читать дальшеКогда Матильда воспитывала брата, мне велели стоять рядом: чтобы я запомнил урок на будущее. Наказали его, как я сейчас понимаю, несильно: сестра лишь несколько раз протянула его металлической линейкой по голым запястьям, до красных полос. Брат снес наказание стойко, не проронив ни слезинки и ни звука. Я же совершенно перепугался: и оттого что на вид удары казались болезненнее, чем на самом деле, и оттого что выпали они брату, которого я очень любил.
Матильда же не выказала ему никакого сочувствия. Наоборот, сказала после, что мы – мальчишки – чересчур нежные; никакого у нас разумения о настоящей жизни, где ничто не достается без трудов и лишений; что если б нас пороть, как школьниц и гимназисток, то хоть часть мужской дури из нас можно было б выбить. У Матильды на запястьях были не сходящие белые мозоли, и она знала, о чем говорит.
Жизнь и в самом деле несправедлива в том, что все тяготы её достаются женщинам, пока мы хлопочем по хозяйству. Никак нельзя в полной мере отплатить той, кто заботится о тебе, заслоняет от опасностей внешнего мира, позволяет не потеряться в лабиринте жизни и – самое главное – не дает иссякнуть роду человеческому. Наше мужское тело слишком грубо и примитивно, оно тянет нас грузом к земле, не давая воспарить и увидеть мир во всем его раздолье. Сейчас, когда в моих руках перо, а передо мною бумага, особенно ясно понимаю, какое большое счастье выпало мне на долю: прицепиться к чужим сильным крыльям и взлететь выше, чем положено было природой.
Меня отец Матильде пороть не позволил, и меньшее, что я мог сделать – это настойчиво просить его не отстранять меня от домашних работ. Отец колебался, но я был так упорен в своих мольбах, что он уступил. С этой поры началась для меня новая жизнь.
Приходилось мне непросто, но я был счастлив. Себастьян тоже стал теплее ко мне, когда я мог разделить его заботы. Мой день проходил в трудах, и временами я тайком вспоминал наказ госпожи Катарины и с замиранием сердца думал, что она похвалила бы моё старание.
Матильда переняла больше дел в мастерской, и отец теперь мог заработать лишний пфенниг тем, что брал на дом чужую стирку и глажку. Мы с Себастьяном таскали воду на ручной тележке. Работа эта была едва мне по силам, так что тянул тележку с бочкой брат, а я подталкивал сзади. Отец сам кипятил воду, возился с огромными тазами и тяжелым чугунным утюгом.
Вопреки опасениям отца, госпожа Катарина оказалась права: за месяц моя болезнь ни разу серьёзно не напомнила о себе, если не считать того, что иногда мне приходилось останавливаться посреди улицы и хватать ртом сырой весенний воздух. Да по первому времени слабые мои руки, ноги и спина сопротивлялись новым порядкам. Я представлял, что в груди у меня сидит черная липкая змеюка – злая сила, которая хочет захватить мои тело и душу – а я веду с нею ежедневную и ежечасную борьбу, и мне становилось легче.
Воскресные походы в церковь ещё больше воодушевляли меня. В речах нашей старой предстоятельницы я слышал отзвуки того, что говорила мне госпожа Катарина. Я более не скучал во время проповеди, а с восторгом поднимал глаза к распятию Святой девы, которая своим примером убеждала меня, что я на верном пути чрез тернии к спасению. Но вскоре я обращался к лику святой Катарины. Пока церковный хор выводил на латыни Sancta, взгляд мой блуждал по её благородным чертам, в которых я находил немалое сходство с её подопечной. Я знал, что знаменита она была своею мудростью и даром слова, и это с такою силой переплеталось в моей фантазии с образом реальной госпожи Катарины, что я иногда сомневался, не привиделась ли она мне вовсе.
Но что более всего волновало меня в те дни, когда мне позволено было одеться нарядно и пройти по улицам к Старой площади, держа за руки отца и Себастьяна, – что однажды я могу увидеть госпожу Катарину вживую. К мессе ходил весь город, и я уверен был, что она не исключение. Но мне не везло: наверное, она жила в другой стороне и ходила не в нашу старую церковь.
Моё рвение не укрылось от семьи. Однажды за ужином госпожа Арним спросила:
– Как поживает Петер, герр Винкельбаум? Матильда рассказывает, что он стал усердствовать в добродетели.
– Верно, госпожа Арним, радость мне от такого примерного сына, – сказал отец с гордостью, а после добавил с потаенным укором: – Глядел бы ты на брата, Себастьян.
Я опустил глаза, почувствовав себя неожиданно неловко: я будто отбирал у Себастьяна его право старшего и лучшего из нас двоих. Я не хотел, чтобы так получалось, но и возразить отцу мне было нечего. Себастьян смолчал, глядя в тарелку с квашеной капустой и перебирая её вилкой. Смотреть на меня, как велел ему отец, он не стал. В последние недели, после первой порки, брат вообще больше говорил со мной, а с отцом и сестрой отмалчивался.
– Я думаю, Петер заслуживает награды, – сказала госпожа Арним. Она улыбнулась, будто мысль только озарила её: – На пасху в столице будет большая ярмарка с каруселями, сама княгиня там появится. Ты видел когда-нибудь княгиню, Петерше?
Я помотал головой.
– Хочешь поглядеть? – Она повернулась к сестре, как к хозяйке: – Ах, Матильда, вы мне все, как родная семья. – Госпожа Арним улыбнулась отцу и продолжала: – Твоя мать была мне, как сестра. Я хочу сделать вам подарок – это меньшее, что в моих силах. Поедемте на пасху в город, и мальчики хоть разок на столицу поглядят, да и вам с отцом развлечение.
Я не верил своим ушам: поехать куда-то? далеко? в самую столицу? где есть дворцы и мраморные виллы? Я никогда не был дальше окраин нашего города, и такое путешествие казалось мне не более вероятным, чем подъем на луну по ростку волшебного боба. С надеждой я посмотрел на отца, потом на Матильду. Ох, если бы они только согласились!..
– У Петера-то глаза уж загорелись, – ласково сказала госпожа Арним и коротко пожала локоть отцу, незаметно для Тильды.
– Не знаю, как воля Матильды будет, – нерешительно ответил тот. Мы все обратились к сестре жадными взглядами, даже Себастьян.
– Вы слишком добры к нам, госпожа Арним, – сказала та с достоинством. – Стоит ли – такое расточительство.
– Не думай об этом, дорогая Матильда, – возразила госпожа Арним. – Всем своим достатком я обязана вашей семье. Да и на кого ещё мне тратиться? Мужа мне кормить не надо, детей у меня нет. Ближе вас у меня и нет никого.
Пока Матильда размышляла над её предложением, никто не шевелился, так что в тишине было слышно лишь позвякивание жестяной вывески за окном, да стук каблуков редких прохожих.
– Что же, – решила наконец сестра, – мы поедем.
Я всплеснул руками, а Себастьян в порыве радости обернулся ко мне с широкой улыбкой и толкнул меня коленом. В столицу, в столицу! Я стану настоящим путешественником!
* * *
Пасха в этом году была поздно: в самом конце апреля. Солнце уже высушило землю от зимней сырости, и легкий ветер то дул в лицо жаром, как из разгорающейся печи, то охлаждал случайным порывом, когда на дорогу падала тень от тополя.
Госпожа Арним вошла ради нас в большие расходы, и отец даже пытался журить её за это, но она твердо пресекла его причитания. Специально нанятая коляска мягко покачивалась на плотной песчаной насыпи, а я сидел с краю и глазел по сторонам, на свежие ещё поля. Отец придерживал меня за плечо, чтобы я не выпал, хотя сложенный верх фаэтона был так высок, что доходил мне, сидящему, до шеи. Я подложил под подбородок ладони, и голова моя стала покачиваться и подпрыгивать в такт движениям рессор.
Неудивительно, что мне стало дурно. Этот постыдный эпизод госпожа Арним и Матильда предпочли не заметить, снизойдя к моему возрасту и болезненности. Когда отец усадил меня, бледного, обратно в коляску, госпожа Арним лишь улыбнулась ему с противоположного сиденья:
– Сколько забот вам с двумя сыновьями, герр Винкельбаум. Склоняюсь перед вашим терпением. – Она сделала знак вознице, чтобы та тронула лошадь.
– Дети – одна у меня радость в жизни, – возразил отец. – Смотрю на них и Хильду вспоминаю. Матильда – одно лицо с нею. Да вы и сами знаете, госпожа Арним. А как хорошо мы жили! Помню, как пришла она меня сватать, увидел я её в первый раз из окошка, да так и понял, что ни за какую другую не пойду. Ни разу она без дела меня не попрекнула. Я за нею был, как за каменной стеной. И сейчас бы жили, да помните, какая инфлюэнца была в тот год, что Петерше родился? Я уж думал, всех заберет. И у самого-то перед глазами черно было, а как понял, что Хильда совсем плоха, – как рукой сняло. И до аптеки за докторшей добежал, и обратно мигом обернулся, а всё одно… – он в отчаянии махнул рукой и замолк, сам пораженный горячностью своего рассказа. Отец редко говорил о матери и тем более не вспоминал о её смерти.
Госпожа Арним сочувственно поджала губы и коснулась пальцами его состарившейся и загрубевшей от трудов руки. Отец перевел дух, встрепенулся и смущенно полез в карман передника за платком.
– Что это я, в праздник… Хильда теперь непременно на Небе, у самого престола Царицы нашей небесной.
Его теплый взгляд украдкой остановился на Матильде, которая неотрывно смотрела в одну точку на полу коляски. Госпожа Арним тоже ничего не говорила, сдвинув брови в резкую линию. Я положил голову отцу на плечо; долгая дорога утомила меня, и я чувствовал себя разморенным и каким-то размякшим. Мне хотелось приласкать и утешить отца, но пока я думал об этом, меня склонило в сон.
* * *
Столица показалась мне местом волшебным. Пока мы в коляске тряслись по окраинам, застроенным ветхо и бедно, я глазел на них, как на картинки в сказочной книжке. Я не видел ни прогнивших балок, ни крыш, ни босых выцветших мужчин, которые не имели даже чистого платья, чтобы пойти в церковь в светлое воскресенье. Они сидели на порогах и подставляли солнцу свои сухие лица и руки и хоть таким образом получали свою долю пасхального благословения и отдыха. Дети играли рядом с ними в жухлой прошлогодней траве. Эти люди казались мне таинственными, а их обиталища – наполненными колдовскими принадлежностями, потому что в сказках за мрачным фасадом всегда скрывалось чудо.
Затем пригороды сменились кварталами с домами в три и четыре этажа. У нас таких не было, и я удивлялся, как держатся квартиры, наставленные друг на друга. Здесь сновали прохожие, и женщины провожали нас цепкими взглядами из-под надвинутых на самые брови беретов. Они подпирали спинами стены домов, поплевывали на мостовую тыквенными семечками и переговаривались пронзительными голосами. Должно быть, это настоящие разбойницы! – решил я с восторгом.
Мужчины здесь тоже были. Один из них поразил мое воображение пестрым красно-зеленым нарядом: совсем не как белое и серое, что носили у нас приличные герры, и без передника. Рот у него тоже был красный, и когда мы проезжали мимо, он сделал госпоже Арним жест, поднеся два разведенных пальца к губам.
– Папа, смотри, что это!.. – воскликнул я, но отец тут же закрыл мне глаза ладонью и заставил отвернуть голову. Только спустя пятьдесят шагов он отпустил меня. – Почему тот герр в красивом платье?.. – попытался я снова, но отец шлепнул меня по губам, уже немало раздосадованный.
И вот мы выехали на широкую аллею. По обеим сторонам её росли клены, под ними прогуливалась нарядная публика, а проезжая часть была запружена колясками, из которых наша была чуть ли не самой бедной и запыленной. А ведь три часа назад, когда мы отправлялись из дому, наш фаэтон казался мне самым пышным, что я видел в жизни!
– Куда теперь? – спросила возница госпожу Арним.
– Ко дворцу! – приказала та, и так великолепно это звучало, что я рассмеялся. Наша тыква вновь превратилась в карету, а пегая лошадка – в статного зверя.
Останавливаться нам приходилось поминутно, чтобы пропустить зазевавшуюся прохожую или не попасть под чужие копыта. Зато я мог вдосталь наглядеться на виллы по сторонам от дороги. Это дома знатных людей, объяснила мне Тильда. Если эти великолепные храмы с колоннами и лепниной – просто дома, то каким же должен быть дворец, поражался я. Внутри у них, наверное, много-много спален – за каждым огромным окном, перетянутым, как сетью, мелкими квадратами рамы. Богачки, наверное, каждую ночь спят в другой постели, как им настроение подскажет. А в каждой постели – свои сны! Если комната окнами в сад, то снятся феи с прозрачными крылышками. Если на улицу – то гром битвы и океанский шторм. Ах, вот бы тоже так! Вот бы взяла меня в мужья такая знатная дама! А уж я бы ей за то каждый день скоблил полы в её чудесном дворце, варил зельц и нянчил всех её детей, сколько б Небо ей не подарило.
Я забыл в тот миг, что я беден, незнатен и некрасив, и был счастлив.
– Тпру! – вырвал меня из призрачных мечтаний голос возницы. Она остановилась на боковой улочке, где колясок было поменьше. – Дальше никак: сами видите, что творится, – она мотнула подбородком в сторону запруженной аллеи. – Пешком идите, да и быстрей так доберетесь. Мне ж лошадь напоить надо. Вечером вас заберу, милостивая госпожа, как условились.
Госпожа Арним вручила ей часть платы за день – на корм лошади и на обед для хозяйки.
Я рад был слезть с жесткого сиденья: как только я переменил позу, я понял, что спина и всё тело у меня ноют от жажды движения. Себастьян, видимо, чувствовал то же. Он тронул меня локтем и подмигнул. Я пихнул его в ответ. Он толкнул меня сильнее, так что я на шаг отлетел в сторону, а затем со смехом толкнул его обеими ладонями в живот. Он схватил меня подмышки и раскрутил было вокруг себя, что я так любил, когда отец прервал наши игры:
– А ну, перестаньте! – мы оба получили по шее и утихли. – Тут приличные дамы с геррами гуляют, а вы ведете себя, как уличные девчонки! Стыда у вас нет!
Матильда взяла руку Себастьяна и повернула запястье чувствительной стороной кверху, напоминая о наказании. Этого хватило, чтобы его щеки вспыхнули пунцовыми пятнами.
– Ах, Матильда, прости его! – я с жаром обнял сестру за пояс. – Не надо Себастьяна пороть!
– Тебя, значит, надо? – усмехнулась госпожа Арним. Об этом я совсем не подумал, но отказываться от своих слов было поздно.
– Меня – как вам будет угодно, – пробормотал я и задрал голову, умоляюще глядя на сестру.
– Праздник сегодня, Матильда, – сказала госпожа Арним примирительно. – Нельзя отказать маленькому самоотверженному Петеру, раз он за брата просит, а себя-то и забыл.
– Как ты думаешь, Себастьян? – спросила вдруг у него сестра. Себастьян стоял рядом, сложив ладони на переднике, как прилежнейший геррляйн, и смиренно глядел в землю. На вопрос он молча пожал плечами. – Хорошо, – решила Матильда, – ради праздника я вас прощаю. Поцелуй меня, Петерше.
Она склонилась ко мне, и я с радостью обнял её за шею и поцеловал в щёку. Себастьян же первым делом присел в поклоне и проговорил, не поднимая глаз: – Благодарю.
Голос у него был сухой, будто от начинающейся простуды. Тильда едва заметно сдвинула брови и подала ему руку, которой он послушно коснулся губами. У нас не было заведено целовать руку сестре: она не была ещё в том положении, чтобы делать это, но я уверился, что нынче случай исключительный и она имеет право требовать почтения.
Мир был восстановлен, солнце сияло надо мной, госпожа Арним купила брату пряник, а мне – жар-птицу на палочке, и мы шли по обе стороны от отца, держа его за руки. Я едва удерживался, чтобы не припустить бегом ко дворцу, но, глядя на приличных герров в аккуратных платьях, замедлял шаг.
Со всех сторон несся шум и гвалт, лоточницы выкрикивали: «Свежие брецели!» или «Пряники! Кому пряники?», вдали оркестр грохотал барабанами и дудел трубами. Ничего чудеснее я и представить себе не мог!
– Матильда, смотри! – закричал я и ткнул в небо пальцем, едва не выронив леденец. В синеву взметнулся воздушный змей с гербом, а нить его уходила куда-то за ближайший особняк, так что конец её виден не был. – Смотри, смотри! – я запрыгал на месте, будто хотел заглянуть за него, в совершеннейшем упоении.
Отец за руку одернул меня, и я вспомнил о порядке.
– Пожалуйста, пойдемте туда! – я оглянулся на Матильду и госпожу Арним и потянул отца в сторону змея.
– Мы туда и идем, глупый, – ответила сестра. – Видишь, что на гербе?
– Медведица – это в честь княгини, – ответил за меня брат.
– Там дворец! – понял я. – Скорее, пожалуйста!
Себастьян немного обогнал отца, чтобы видеть меня, и спросил:
– Петер, а ты знаешь, почему медведица?
Брат любил иногда похвастать своей сообразительностью.
– Не знаю, – ответил я.
– Потому что медведицы – в наших лесах самые умные животные. Знают, когда запасаться надо, а когда спать лечь, чтобы зиму переждать. И проснуться вовремя не забывают, вот как! А то спали бы и спали, если б только охотницы на них не набрели.
Матильда прыснула со смеху:
– Не рассуждал бы ты, Себастьян, о том, что тебе не по уму. Только лоб себе морщинами испортишь.
Лицо у брата сделалось деревянное, и он отстал от отца на шаг, позволяя вести себя, куда надо.
К стыду своему, дворец я сначала не заметил. Мы вышли из улицы на площадь, заполненную ещё большим числом гуляющих, торговок и лотков со всевозможной снедью. Где-то здесь был и оркестр, не видный мне за спинами взрослых. Для меня весь праздник стал выглядеть вдруг, как подолы чужих юбок, чулки и башмаки с пряжками.
– Вот же твой дворец, Петерше! – указала Матильда куда-то вперёд.
– Где? – я встал на цыпочки и вытянул шею. – Где? – в отчаянии переспросил я.
– Да вот же, Петер, – отец поднял меня на руки, и тут я увидел! Вход ко дворцу был загорожен кованой решеткой, и перед ним простирался широкий свободный двор с выложенными цветным камнем дорожками. Из-за того, что дворец не стискивали другие дома, он словно шагнул мне на встречу во всем великолепии своих круглых угловых башен, белых статуй, золоченой крыши и огромных арочных окон.
– Ах, папа! – я прижал ладони к груди. Отец хотел спустить меня с плеча, но я взмолился: – Ещё чуть-чуть!
Я стал выше всех, и море голов теперь было у моих ног. Невольно я оторвался от созерцания дворца и стал разглядывать разнообразные прически и шляпы гуляющих. Вдруг в толпе мелькнула знакомая красная лента, и я, не сообразив даже, что к чему, воскликнул: – Госпожа Катарина!
Я тут же понял, что кричать было невежливо, и что русая голова могла принадлежать кому угодно, и что зря я обнаружил перед другими свои тайные мечтания… Но обладательница красной ленты уже обернулась на мой возглас и узнала меня, а я – её.
Отец поставил меня на землю, и я обнаружил, что задыхаюсь. Я как-то хотел объясниться за свое поведение и пробормотал:
– Там была… госпожа Катарина, – из чего получился только сип.
Отец засуетился около, стал обмахивать моё лицо платком, а я всё думал, что если госпожа Катарина увидит меня сейчас, она будет очень, очень недовольна.
– Что с твоим братом, Тильда? – услышал я над собою.
– С детства с ним так, – сестра не любила моих приступов и говорила о них, как о чем-то непристойном. Воздух возвращался ко мне, я смог оглядеться и увидел, что вопрос о моем здоровье задала госпожа Катарина. Она склонилась, упершись ладонями в колени, и смотрела мне в лицо. Поняв, что я узнал её, она улыбнулась: – Здравствуй, Петер, – и выпрямилась. – Твой брат меня звал, – шутливо объяснила она сестре. – Разглядел ведь в толпе, зоркий.
– Простите его, – попросил за меня отец. Госпожа Катарина милостиво кивнула. Сегодня она была в элегантном песочного цвета сюртуке в тонкую голубую полоску, с золотой брошью на лацкане, которая завораживающе сверкала и переливалась на солнце.
Матильда представила ей госпожу Арним как подругу семьи и лучшую мастерицу в городе.
– Катарина Виттенау, – ответила та, и они обменялись рукопожатием, после чего расцеловались:
– Святая Дева воскресла.
– Воистину воскресла.
Отцу она учтиво кивнула, как знакомому, и расцеловалась и с ним. Затем обратилась к Себастьяну:
– Это другой твой брат, Матильда? Что же ты от нас его спрятала, не позвала к столу? Нельзя прятать такую красоту.
Она и брата поцеловала в обе щеки, отчего он зарделся, а у меня в животе свернулась клубком черная змея. Я был совсем не в себе, потому что невольно потянулся вперед. Госпожа Катарина – я буду продолжать называть её крестным именем, потому что оно для меня неразрывно связало её светлый образ с образом её высокой покровительницы – госпожа Катарина наклонилась и ко мне, и её губы коснулись моей правой щеки, принеся запах цветущих трав, а затем левой, принеся аромат кожаной сбруи.
– Много ли ты книг прочел с тех пор, Петер? – спросила она меня.
К своему стыду, за другими делами я вовсе не вспоминал о чтении. Матильда, выиграв спор, перестала учить меня, а самому мне спрашивать книги было непозволительно. Госпожа Катарина неправильно расценила моё смущение.
– Скажи мне на ухо, Петер, я никому не разболтаю, – подмигнула она мне и потрепала по подбородку.
– Нисколько, – прошептал я. Почему-то при ней голос оставлял меня.
Она оглянулась на Матильду, словно между ними происходил молчаливый разговор, и погрозила мне пальцем:
– Грех пренебрегать даром, которым тебя наделило Небо. – Она достала из кармана сюртука маленькую книжечку и протянула мне: – Храни её бережно, Петер. – Я обеими руками прижал книжку к груди; она была потрепанная, часто читанная, обернутая в тонкую кожу. Сердце трепетало у меня в груди. – Это псалмы, Петерше. Прочти их и запомни, и если почувствуешь в своей душе зло или сомнение, повтори про себя нужный.
Она коснулась моей руки, сжимавшей книгу, и обратилась к госпоже Арним:
– Весьма рада знакомству. Увы, мне придется вас оставить, меня ждут.
Мне казалось, что когда она говорит с другими, у неё даже голос меняется. Когда она говорит со мною, у неё голос настоящий, а с остальными – просто любезный. Она собиралась уже откланяться, когда я решился и тронул полу её сюртука:
– Куда вы ходите к мессе, госпожа Виттенау?
Она усмехнулась мне, будто между нами была тайна:
– В домовую церковь, Петерше.
Значит, я не увижу её в воскресенье. Я еле скрыл огорчение. Ах, если бы Матильда теперь пригласила её навестить нас! Но сестра не поняла мольбы в моем взгляде, и госпожа Катарина скрылась в шумной толпе.
Весь день мне ни до чего не было дела: ни до каруселей, ни до обжигающих сосисок и сахарной воды, которые купила нам госпожа Арним, ни до воздушного змея. Я лишь боялся потерять книгу и не выпускал её из рук. В обратный путь мы тронулись после обеда и прибыли домой затемно.
Отец сразу же отправил нас в постель и сам помог нам раздеться и лечь, так мы утомились. Я и теперь не хотел расстаться с книгой и бережно засунул её под подушку. Видя это, отец вздохнул:
– Ох, Петерше… К добру ли это?
– Что, папа? – всполошился я.
– Псалтырь – дело хорошее, да только… – он поцеловал меня на ночь и вздохнул с ещё большим сомнением: – Шутит она с тобой, Петерше. А ты и рад! Ну куда это годится? Не пристало геррляйну даму расспрашивать, куда она ходит, да ещё такую, как госпожа Виттенау. Ты о ней много не думай, не твоего она полета.
Я кивнул, хотя сам решил, что не думать о госпоже Катарине мне никак невозможно. Отец покачал головой:
– Вижу же, что обмануть хочешь. Замечу, что мечтаешь о лишнем – книгу заберу и в ящик запру. Мал ты ещё, а и когда подрастешь – не берут такие, как она, таких, как ты. Шутки всё, пустое.
Он забрал с собой свечу и ушел. Брат уже сопел во сне, разморенный дорогой. Я остался в темноте один и стал думать. Какой «такой, как я», я знал. А какая это – такая, как она? Отец, сам того не желая, заронил мне в голову мысль, что высшие создания, как госпожа Катарина, тоже берут себе мужей. Я не мог представить, чтобы она сама пришла сватать кого-то. Наверное, они и делают это по-сказочному!
Может быть, однажды в дверь постучит посыльная с тонкой замшевой перчаткой в руке и спросит: «Есть ли в этом доме юный геррляйн?» Первым Тильда пошлет за Себастьяном, и он спустится по лестнице, как он это умеет: с видом скромным и приличным, сложив руки перед собой на белоснежном переднике, с аккуратно завитыми кудрями. Но на последней ступеньке сверкнет взглядом и ровными зубами в мимолетной улыбке, так что посыльная в меховом воротнике сразу молвит: «Это, должно быть, тот самый достойный геррляйн, которого моя госпожа разыскивает по всему княжеству!»
Себастьяну дозволено будет примерить перчатку… Она затрещит по швам, когда он будет натягивать её на свою большую ладонь, и тогда и Матильда, и знатная дама покачают головами и скажут со вздохом: «Увы! Это не он». Дама совсем было соберется прочь, когда Тильда вспомнит: «Стойте-ка! Петерше, спустись и ты вниз, брат!» Я сбегу по лестнице, небрежно возьму перчатку – и она придется мне ровно впору! О, как же тут все удивятся! Как захлопает глазами Себастьян, как обрадуется Тильда, как всплеснет руками отец, как охнет посыльная! А я поклонюсь им и скажу скромно, как подобает: «Должно быть, ваша госпожа ищет владельца этой пары перчаток?» – и покажу вторую такую же, которую я берег у сердца.
Меня посадят верхом на коня – непременно верхом, чтобы я мог скакать через поле и чтобы ветер зарумянил мои бледные щеки и сделал меня хоть немного краше – и мы отправимся к благородной госпоже Катарине. Она встретит меня на пороге с ласковой улыбкой и непременно пахнущая морозным сеном. Она посмотрит на меня и узнает меня и скажет мне… Ох. Мои мечты прерывались горьким разочарованием, когда я вспоминал слова отца. Да и где мне взять замшевую перчатку?
Зато у меня была книга, которую держали руки госпожи Катарины, и я сунул ладонь под подушку и всю ночь грел её своими пальцами.
Глава четвертая
читать дальшеВесна сменилась летом, которое принесло с собою засуху и лесные пожары. К счастью, огонь не дошел до нашего города, но уничтожил многие посевы в округе. В воздухе стоял запах гари, копоть оседала на стеклах, а возвращаясь с улицы, люди приносили на волосах и одежде частички пепла. Весь август я проболел так страшно, что отец всерьёз думал, что видит последние дни моей жизни. Только ночи давали мне передышку. Следом накатывал полуденный зной, и я проваливался в кошмар наяву, от которого мне не было избавления.
Между тем, городской люд, видя неурожай, запасался на зиму. У нас же не было никаких сбережений, чтобы наполнить кладовую: мы жили от одного заказа в мастерской до другого. Днем отец боялся отлучиться от меня лишний раз, так что мелкие заработки его почти прекратились. На домашние дела оставалась ему только ночь, когда я, измученный, засыпал.
К концу лета они с Себастьяном стали похожи на тени. Брат мой иногда сменял отца на посту и старался развеселить меня соседскими сплетнями. Выходило у него плохо: отчасти оттого, что болезнь не оставляла мне сил на смех, отчасти оттого, что брат не обладал даром рассказчика, и всё у него звучало, точно нудная проповедь.
Матильде тоже приходилось непросто. Она основательно занялась мастерской, но время для дел выпало неудачное: клиентки берегли деньги, не давали заказов, а порой и вовсе задолжали нам за работу. Когда жара спадала, я иногда мог спуститься в столовую после темноты и видел, как сестра сидит за столом, обхватив голову руками. Без матери весь груз ответственности ложился на неё, и я и сейчас отчетливо помню её растрепанные волосы с запутавшимися в них белыми пальцами; её исхудавшие запястья, торчащие из соскользнувших рукавов. Я помню свою тогдашнюю беспомощность: ах, если бы мне только родиться женщиной!
Если б мне знать в то время, что наши беды – лишь предвестники будущего горя… Хотя что бы я сделал, тотчас спрашиваю я себя, что бы я мог исправить? Сердце моё сжимается от отчаяния, когда я думаю, что нынешнее моё благополучие невозможно было без несчастия сестры. Если б Мать небесная дала мне возможность вернуть прошлое, хватило бы мне сил пожертвовать своим счастьем ради Матильды? Я не нахожу в своей душе ответа, и это печалит и ужасает меня. Как далек я ещё от благородного идеала, нарисованного передо мной когда-то госпожой Катариной, как слаб я и низок, и верно никогда не избавлюсь от оков, наложенных на наш пол первородным грехом!
Засуха закончилась ровно в именины Себастьяна, словно Небо сделало ему подарок за все мучения. Оно разразилось грозой, которые обычно нередки в наших краях. На улице вдруг потемнело, как в полночь, грохотнуло, и мы с братом бросились к окну, чтобы не пропустить разворачивающегося спектакля. Воздух похолодел и набух влагой. Жестяные вывески вздыбило ветром, они жалобно загудели и забились о стены. Последние прохожие бегом прятались по домам, придерживая на ходу шляпы и береты. Брат обнял меня за плечи, а я лег животом на подоконник, в нетерпении ожидая, когда небо полыхнет заревом. Впервые за много дней я мог дышать свободнее, и уже оттого мне было радостно.
Серую мглу разорвало молнией, и мы с Себастьяном оба вскрикнули от удовольствия. При сестре он бы не стал показывать своего детского веселья, но со мною это было можно.
– В следующий раз там полыхнет! – он прижал палец к стеклу, указывая в направлении реки.
– Нет-нет, совсем в другой стороне! – нарочно возразил я. Мы затаили дыхание, пока следующая молния не разрешила наш спор: она залила всё небо розовым светом и моргнула несколько раз, будто подавая нам неведомый знак. Почти сразу следом нас оглушило долгим раскатистым громом.
– Как ты думаешь, отчего гром всегда после молнии? – спросил Себастьян. – Ведь когда спичкой чиркаешь, она сначала трещит, а потом только загорается.
Такая мысль никогда не приходила мне в голову, и я обернулся к брату, чтобы удивиться его сообразительности. За окном вспыхнуло слабее, белым, и лицо Себастьяна озарило ровным светом, в котором правильные его черты засияли ангельской, неземной чистотой.
– Какой ты красивый, Себастьян! – сказал я чувством. Он поглядел на меня из-под полуопущенных ресниц, и на губах его мелькнула улыбка. – Знаешь, чего бы я хотел? – спросил я, поддавшись порыву. – Чтобы однажды я мог увидеть тебя во дворце на балу, среди знатных дам и герров, и чтобы ты был одет весь в кружево и серебро, и светился бы, как драгоценный хрусталь. Ты непременно там будешь, Себастьян!
Он улыбнулся и прижался к стеклу своим высоким чистым лбом:
– Ах, Петерше, твои слова да Царице небесной в уши.
– Ты не веришь мне, Себастьян? – меня озадачила грусть в его словах.
– А для себя ты чего хочешь, Петер? – спросил он меня в ответ. Я сразу подумал о госпоже Катарине и о поле, чтобы скакать верхом, но этого я не мог открыть даже брату. Чего ещё я желал? Сейчас я бы немедля попросил у Неба мира и благоденствия для всей нашей семьи, но тогда эгоизм мой был непомерен, поэтому я сказал:
– Я бы хотел стать таким, как ты, и не болеть.
– И всё?
– И всё, – уверенно кивнул я. А после, как стану красивым, увидеть госпожу Катарину, невольно добавил я в своих мыслях.
* * *
Засушливое лето сменилось невероятно дождливой осенью, будто извиняющейся за прошлые капризы погоды. После бабьего лета, когда я ненадолго почувствовал в себе силы для домашних трудов, я вновь слег, на этот раз с жаром и кашлем, резавшим мне грудь острой болью. С какой тоской вспоминал я короткую весну, когда я был здоров и мог помогать отцу! Я всё больше чувствовал, что моё предназначение – скорей отжить свою маленькую жизнь и перестать досаждать родным. Иногда я целый день отказывался от еды, ссылаясь на боль и жар, но на следующий голод брал надо мной верх.
Слабым утешением служил для меня подарок госпожи Катарины. Я выучил книгу наизусть, но сколь ни пытался найти в её печатных строках сочувствие и совет, они оставались холодны. Саму госпожу Катарину я не видал вот уже полгода. Я думаю сейчас, что это было моим благословением: иначе я бы позволил себе сдаться, если б только смог хоть раз поглядеть на неё перед смертью.
Что бы сказала она, услышав о моей кончине? Вспомнила бы она мальчика, которому отдала любимую книгу, впитавшую запах её кожи? Зная госпожу Катарину, я уверен теперь, что вспомнила бы и весьма огорчилась; и опечалилась бы тем, что я оставил веру и позволил злу побороть меня.
Отец похудел и побледнел ещё больше. На мои вопросы о нашем положении он отвечал, что всё в порядке, но я подозревал, что кладовая наша пуста, запасы дров скудны и он страшится зимы. Себастьян шепнул мне как-то, что отец втайне от Матильды и госпожи Арним упаковал бокалы, наследство нашей матери, унес куда-то и продал. Расставание с памятью о ней должно было стать для него большим ударом, и я не мог сдержать слез.
Я не мог не видеть, что отец прощается со мной. Он относился ко мне в то время с особенной нежностью, даже более его обычной доброты к нам, детям. Он брал меня на колени, укутанного в одеяло, словно я был младенцем, говорил со мною и рассказывал мои любимые сказки, целовал мой горящий лоб и старался внушить мне надежду, которая в нем самом таяла с каждым днем.
– Чего бы ты хотел, Петерше? – спрашивал он меня ласково, но я не смел просить ничего, зная о его трудностях. Я не боялся своей смерти, полагая её избавлением для семьи, и одновременно замирал от ужаса, когда представлял её круглый черный зев, в который я неумолимо проваливался. Ах, если б знать только, что ждет меня по ту сторону! Рассказы о рае не утешали меня: я считал себя недостойным блаженства. А ад с кипящим маслом пугал настолько, что я не мог выдержать подобной мысли и минуту.
Да, в то время было у меня одно желание: чтобы госпожа Катарина посидела у моей постели и глубоким своим, размеренным голосом успокоила меня и указала путь. Наконец, я решился просить об этом.
– Я скажу Матильде, пусть кланяется госпоже Виттенау, – ответил отец. – Только не жди её слишком, Петерше, что ты для неё такое? Она уж забыла тебя, поди.
– Она придет, папа, – прошептал я. Мне нужно было верить, ибо более ничего светлого я впереди не видел.
* * *
И госпожа Катарина пришла: уже на следующий день, стоило Матильде упомянуть после уроков о моем нездоровье. Я лежал в полузабытьи, трясясь от холода под шерстяным платком и одеялом.
– Здравствуй, Петер. – Госпожа Катарина принесла стул и поставила его рядом с кроватью. Волосы у неё были мокрые от мороси, застилавшей вид за окном хмурым туманом, и блестели, когда отсвет свечи падал на них. Мне казалось, будто вокруг головы у неё мерцает нимб, и лишь мне дано видеть его, потому что я ближе всех стою к Небесному престолу.
Я попытался сесть, но слабость не позволила мне выпутаться из наброшенных на меня покрывал. Госпожа Катарина положила мне на лоб успокаивающую ладонь:
– Отдыхай, Петер. Как твое здоровье?
Я хотел рассказать ей всё, что вы уже знаете: что я умираю; что я боюсь ада; что мне должно умереть, потому что жизнь моя ни на что не годна. Столь невозможно мне было выразить в словах свое отчаяние, что я прижался лицом к её ладони и заплакал.
– Перестань, Петер, – другою рукой она поправила на мне одеяло и коснулась моих волос. – Что у тебя болит, Петер? – она каждый раз настойчиво звала меня по имени, будто хотела пробудить от кошмарного сна. – Я велю прислать врачевательницу, она поможет тебе.
– Госпожа Катарина, – прошептал я еле слышно; грудь у меня резало острыми ножами даже от столь слабого усилия.
– Я здесь, Петер, – она склонилась ко мне, и я улыбнулся, видя так близко её внимательные глаза и благородные черты. – Ты хотел меня о чем-то просить?
– Когда я умру… возьмите Себастьяна во дворец. Чтобы он был в серебре, в лунном свете. Он красивый, возьмите его.
Госпожа Катарина выпрямилась на стуле, озадаченная моей речью. Затем она совладала с собой и погладила меня по щеке:
– Жизнь – великий дар, Петер. Не тебе решать, когда отказываться от него. Твоя мать рожала тебя в труде и боли не для того, чтобы ты опускал руки. Отвернуться от её дара, пренебречь её жертвой – самый большой грех перед нею и перед Матерью нашей небесной. Ты должен быть стойким, мой дорогой мальчик.
– Я не могу, – прошептал я. Госпожа Катарина была права, как всегда, но я никак не мог выполнить её волю.
– Ты можешь, Петер. Подумай, какой позор настигнет твоего отца, если ты умрешь. Разве не мало лишений выпало на его долю? Исполни мою просьбу, Петер: живи. Сделаешь это для меня?
Ах, если бы знала в ту минуту госпожа Катарина, чего просила у меня! Я же понял её слова так, как только и мог понять их в своем тогдашнем состоянии и настроении: жить для неё – всегда, всегда, я был готов. Я смотрел на неё обожженными от слез глазами и мечтал, чтобы она сама прочла в них мой ответ.
– Я пришлю врачевательницу, – сказала она серьезно. – Ты её дождешься?
Я кивнул.
– Молодец. – Она стала подниматься, но тут заметила выглянувший из-под подушки уголок своей книги. Госпожа Катарина улыбнулась и вытащила её: – Ты всё прочел, Петер?
– Всё.
Она положила книгу рядом со мною:
– Когда ты выздоровеешь, я приду и проверю, хорошо ли ты старался. До свидания, Петер.
– До свидания, – я сумел приподняться на локтях и увидеть, как за порогом к ней бросился встревоженный отец. Она утешающе коснулась его руки, а затем дверь затворилась и скрыла её от меня.
* * *
Благодаря таланту врачевательницы и заботам отца я через пару недель встал на ноги. Но более всего помогли мне слова госпожи Катарины: они, подобно маяку, не давали мне заблудиться во тьме.
Едва мне стало лучше, я просил Матильду:
– Передай госпоже Виттенау, что я выздоровел.
– Позже, – отвечала она неохотно. – Сейчас всем не до того.
Мне становилось стыдно: я вспоминал, какой непростой год выдался в нашем княжестве. Должно быть, у госпожи Катарины тоже много забот. Да и сестра день ото дня становилась мрачнее: заказы в мастерской почти совсем прекратились, и мы оказались перед угрозой настоящих лишений.
Как назло людям, природа сделала ту зиму особенно лютой. Едва миновал первый адвент, улицу и двор наши замело снегом, а метель всё не утихала. Отец заткнул все щели в окнах тряпками, но тепло улетучивалось из дома, и к утру в стылом воздухе дыхание превращалось в пар. Дрова вздорожали и съедали большую часть наших доходов.
Как-то раз госпожа Арним без приглашения вошла на жилую половину из мастерской, потирая окоченевшие руки:
– Герр Винкельбаум, никак невозможно работать, чернила замерзают! – воскликнула она браво, не теряя присутствия духа. – Я отпустила госпожу Гофрау домой и велела завтра не приходить: что ей зря старые кости студить. С вашего позволения, я у вашей печи погреюсь, а потом и к себе потихоньку.
Она заняла стул у кухонной печи: та единственная была натоплена в этот час. Отец за столом как раз штопал чулки, Себастьян расставлял пуговицы на своем пальто, а я вертел в руках книгу госпожи Катарины: больше даже не читал, а искал на полях места, отчеркнутые ногтем – её любимые.
Нынче госпожа Арним перестала ужинать у нас. Отцу нечем было её угощать, да и Матильда, сославшись на подготовку к выпускным экзаменам, просила отменить её уроки.
– Соскучилась я по вашим пирогам, герр Винкельбаум, – продолжала госпожа Арним. – Капуста в начинке у вас выходила сочная да хрустящая, в самый раз подрумяненная. А яблочные пироги, что вы летом пекли? М-м, чистое наслаждение, герр Винкельбаум.
У меня свело живот, и я тягостно вздохнул. На обед опять будет картошка без масла и без крошечного кусочка мяса. Я бы что угодно отдал за мясо, так невыносимо мне хотелось есть после болезни.
– Эх, повторить бы наш ужин, герр Винкельбаум? – донимала жестокая госпожа Арним. Отец поглядел на неё с печальной укоризной:
– Да что ж об этом говорить зря? Чего нет, того нет.
Та приложила ладони к кирпичному печному боку и сказала, будто невзначай:
– Любое горе поправимо. Скажите слово, герр Винкельбаум, а там уж моя забота.
Отец опустил шитье на колени и посмотрел на госпожу Арним непонятным мне взглядом. Что же отец не попросит, недоумевал я? Разве она нам когда отказывала в дружеском участии? Ох, папа, пожалуйста, пусть хоть разок будет обед с сосисками, или с птицей, или с сахарными леденцами! Я заерзал на табурете от нетерпения и покосился на брата. Тот не сводил настороженного взгляда со взрослых.
– Благодарю вас, госпожа Арним… – начал отец сдержанно, и по его тону стало понятно, что хочет он отказаться.
– Эльза, – мягко, но настойчиво поправила его госпожа Арним. – Уж сколько лет друг друга знаем.
Отец коротко оглянулся на нас. Себастьян тут же опустил глаза, будто и не глядел на него пристально. Я же сам не заметил, как съехал на самый край сиденья и подался вперед. В словах госпожи Арним я слышал только стук вилок и ножей по наполненным тарелкам. Отец снова отвернулся к ней.
– Благодарю вас… – он запнулся и сказал тихо: – Эльза.
Госпожа Арним улыбнулась и хлопнула себя по коленям:
– Будьте покойны, герр Винкельбаум… – она нарочно сделала паузу: – Томас, всё устроится, как нельзя лучше. Ну, мне пора, – она поднялась и поклонилась нам троим. – Растопите печь пожарче, она сегодня простаивать не будет.
* * *
Вернулась госпожа Арним с корзиной, в которой чего только не было! Даже жареный миндаль в сахаре в ней был, в маленьком кульке из вощеной бумаги. Отец припрятал его от нас с братом в буфет и велел не облизываться почем зря.
Сестра ещё не вернулась из гимназии, но мы решили её не ждать: в те дни она до глубокой темноты засиживалась в библиотеке, как положено той, кто хотела выпуститься с отличными оценками, – так она нам рассказывала.
По кухне распространились богатые ароматы, мы с Себастьяном наперебой торопились помочь отцу, лишь бы скорее увидеть плоды его трудов. В конце концов он выгнал нас, чтобы мы хорошенько натопили в столовой. Среди даров госпожи Арним (уже не в корзине, конечно) оказались и санки с дровами, так что нам было с чего праздновать.
Обед наш удался на славу: отец только и успевал напоминать нам с братом, что приличные геррляйны не глотают еду кусками и не нависают над тарелками, как цепной пес над костью. Госпожа Арним только смеялась над нами да похлопывала отца по руке, чтобы он не волновался.
– Ах, Хильда бы непременно порадовалась, зная, что дети её довольны и сыты, – говорила она, поминутно оборачиваясь к отцу. – И как была бы она счастлива, если бы мужу её не приходилось бояться, что завтра на столе не будет куска хлеба! А ведь скоро Рождество, Томас, нельзя оставить Петерше и Себастьяна без подарков, – тут она шутливо подмигивала нам.
Отец опускал голову и согласно кивал. Морщины собирались вдруг у его губ, но затем он находил в себе силы для слабой улыбки. Ел он очень мало, и скоро отложил вилку и плотно сплел пальцы на столе перед собою, как для молитвы. Так он и просидел до конца обеда, когда госпожа Арним объявила:
– Ну что, Себастьян, Петерше, остались у вас ещё силы? Помните, куда ваш отец сладости спрятал?
– Да! – хихикнул я и прикрыл рот кулаком.
– Вот и умницы. Уберёте со стола – и садитесь внизу да приступайте. Только не торопитесь, сестре оставьте, не забудьте. А нам с вашим отцом о серьёзных делах поговорить надо, так что вы нас не беспокойте, пока мы сами не спустимся.
Госпожа Арним поманила отца, и он поднялся, как завороженный, и стал однообразным нервным движением отряхивать передник. Мне не терпелось перейти к сладкому, и я радостно побежал выполнять поручение.
Себастьян следом понес на кухню грязные приборы. Был он задумчив, но я не замечал того, пока мы не перемыли тарелки и вилки и не убрали в кладовую остатки провианта.
– Пойдем теперь за миндалем! – дернул я брата за рукав. Его молчание потихоньку начинало беспокоить меня. Когда мы проходили мимо лестницы, брат остановился и поглядел наверх. – Пойдем, Себастьян! – протянул я капризно. – Госпожа Арним велела не тревожить.
– А если мы тихо, Петерше? – заговорщически прошептал брат.
– Не-ет, пожалуйста, я не хочу, чтобы тебя наказали!
– Не бойся, мы тихонечко, как мыши, – Себастьян взял меня, упирающегося, за руку и на цыпочках повел наверх. Вход в отцовскую спальню был из нашей; лишь комната Матильды была отдельно, напротив.
– Это ведь наша комната, верно, Петерше? Не будет ничего плохого, если мы войдем.
Мы переступили порог и прислушались. Дверь отцовской спальни была заперта, и оттуда не доносилось ни звука – ничего похожего на разговор. Брат приложил палец к губам, хотя тише мы могли стать, только перестав дышать.
Но тут, наконец, послышались голоса: вернее, голос госпожи Арним – и я испытал облегчение. Она что-то объясняла отцу – терпеливо и ласково. Затем она замолчала, и в комнате скрипнула кровать, будто на неё тяжело сели. Долгое время продолжалось молчание и шорох. Я заскучал было, но Себастьян так стиснул мою ладонь, что я в удивлении оглянулся на него. Брови его были сведены вместе, а сжатые губы он жевал от напряжения.
Скрип послышался вновь, потом ещё и ещё, будто там повторяли одно и то же.
– Что такое?.. – спросил я брата, но он немедля заткнул мне рот ладонью. Мне стало не по себе: что такое жуткое происходило за дверью, что к ней нельзя было приблизиться, постучать, даже выдать свое присутствие звуком? Себастьян сжимал мои щеки своей большой грубой рукой, так что даже дышать мне было тяжело.
Вдруг госпожа Арним вскрикнула, вздохнула, как довольно вздыхает пес, сворачиваясь на теплом крыльце; и от испуга, оттого, что никогда я ничего подобного не слышал, мне захотелось развернуться и бежать далеко, на самый край княжества.
Себастьян, не разжимая моего рта, увлек меня в столовую. Я шел за ним безвольной куклой. Брат достал из буфета сверток с миндалем и, разворачивая его, рассыпал орехи по столу дрогнувшей рукой.
– Мы всё время сидели здесь, Петер, – сказал он, внимательно посмотрев мне в глаза. – Ты ничего не видел и не слышал. Понимаешь?
Я кивнул. Что-то плохое происходило в нашем доме: я видел это по тому, как вели себя отец и брат. Я не мог понять сути происходившего, и от этого оно делалось ещё мрачнее. Мне хотелось скрыться от него, и я бросился брату на грудь, обнял его и зажмурился.
– Ты мне объяснишь, Себастьян? – спросил я жалобно.
– Потом, Петер. – Он прислушался, отодвинул меня в сторону и сунул мне в ладонь горсть липких орехов: – Ешь! Мы с тобой ничего не знаем, смотри, не проговорись.
В комнату вошла улыбающаяся госпожа Арним. На щеках у неё розовел румянец.
– Что это вы орехи почти не тронули? – спросила она. Во всей её фигуре, голосе и взгляде читалось столько благоволения к нам, что я устыдился своих дурных мыслей о ней.
– Спасибо, мы уже сыты, – ответил Петер со скромным поклоном. – Это Матильде осталось.
– Вашей сестре повезло с братьями. – Госпожа Арним подошла к нам, взяла сначала лицо Себастьяна в руки и поцеловала его в макушку, а затем так же – и меня. Может быть, воображение сыграло со мной злую шутку, но мне почудилось, что пахнет от неё до судороги знакомо – отцовским потом и платьем. – Передавайте Матильде мой поклон. Я пойду теперь; жаль, что не довелось нам с нею сегодня повидаться. Отца пока не донимайте, ему надо побыть одному.
Последние её слова вновь встревожили меня. Они звучали непохоже на отца: где это было видано, чтобы он не хотел быть с нами? Стоило госпоже Арним ступить за порог, я помчался наверх. Себастьян не разделил моего беспокойства; он был молчалив и сумрачен, как часто в последнее время, когда он погружался в свои, никому не доступные мысли.
Дверь в спальню отца была приотворена, и я на цыпочках приблизился к ней, не решаясь постучать или позвать его. Отец молился. Я заглянул в щель между дверью и косяком: он стоял на коленях у изножья кровати, облокотясь о спинку и сцепив пальцы. Распятие Святой Девы висело в изголовье, и к нему обращался отец.
Я не узнавал привычных слов молитв, которые произносились с утра, перед едой или перед отходом ко сну. Отец перемежал их случайные обрывки своими словами, сплетая всё в жаркую, исполненную раскаяния мольбу. Говорил он тихо, так что я мог разобрать далеко не всё. Да, я был столь дерзок, что позволил себе подслушивать, но единственно из-за беспокойства за него.
– …Святая Мария, дева пречистая и всепрощающая, прости мне мои грехи, ибо не для себя и не по прихоти порочной, а только ради детей. Хильда, и ты меня прости, коли слышишь и видишь, среди сонм небесных пребывающи, не мог я дольше допустить, чтобы дети твои страдали. Прости, святая Матерь наша, слабую нашу природу, что ещё с грехопадения Адама с червоточиной. Избави от прихотей нечистых, непотребных, ибо не от духа, но от плоти они исходят. Не введи во искушение, но избави нас от лукавого, ибо Твоё есть царство, и сила, и слава вовеки…
Я не понимал, о каком своем грехопадении говорит отец, но что он несчастен, я слышал явственно в его словах и видел по искаженному горячностью лицу. Такая жалость овладела мною в тот миг, что я распахнул дверь и бросился ему на шею, в мгновение ока позабыв о скрытности.
– Ах, папа, – только и мог выдохнуть я. Он прервал молитву и обнял меня:
– И ты меня прости, Петер.
– За что, папа?
Он вздохнул:
– Мал ты ещё, такие вещи знать. Сделай мне доброе дело, прости так, от сердца, оно у тебя пока чистое.
Я охотно простил его; да я и не держал на него зла. Что бы он ни совершил, это не мог быть дурной поступок, потому что мой отец был самым лучшим из мужчин, что я знал.
Вопрос: м?
| 1. Хорошая глава, погладить автора | 34 | (55.74%) | |
| 2. Не читал(а), но поглажу автора по совокупности заслуг | 27 | (44.26%) | |
| Всего: | 61 | ||
-
-
19.01.2012 в 12:17читать дальше
-
-
19.01.2012 в 21:00ну... ну что я могу поделать))) хотела бы я писать с такой скоростью, как ты читаешь))
-
-
19.01.2012 в 22:59ну что я могу поделать))) - ты пиши, пиши дальше, я постараюсь держать себя в руках )))
-
-
29.01.2012 в 16:16-
-
29.01.2012 в 17:02-
-
29.01.2012 в 19:41и такое путешествие казалось мне не более вероятным, чем подъем на луну по ростку волшебного боба.
Внутри у них, наверное, много-много спален – за каждым огромным окном, перетянутым, как сетью, мелкими квадратами рамы. Богачки, наверное, каждую ночь спят в другой постели, как им настроение подскажет. А в каждой постели – свои сны! Если комната окнами в сад, то снятся феи с прозрачными крылышками. Если на улицу – то гром битвы и океанский шторм.
и он спустится по лестнице, как он это умеет: с видом скромным и приличным, сложив руки перед собой на белоснежном переднике, с аккуратно завитыми кудрями. Но на последней ступеньке сверкнет взглядом и ровными зубами в мимолетной улыбке, так что посыльная в меховом воротнике сразу молвит: «Это, должно быть, тот самый достойный геррляйн, которого моя госпожа разыскивает по всему княжеству!»
Но чем дальше, тем страшнее... Что же будет?
Спасибо, читаю с удовольствием!
-
-
30.01.2012 в 01:50-
-
05.02.2012 в 03:10И описание праздника в столице - восторг чистой воды. Великолепно же!
Ох, аукнется же эта "лучшая подруга" матери... И вообще жутко, как голодные глаза едва выздоровевшего ребенка заставляют делать то, что душа не принимает...
-
-
23.02.2012 в 14:17Петерше - это я не знаю что такое, чудо какое. Отца жалко очень, да и вообще всех в семье - тяжело им
а Золушка, Золушка, переложение Золушки! *вспомнил, что хотел про это сказать отдельно, пока читал*