[bbgon]

Комментарии спасут мир.

Автор: bbgon
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.

Глава первая

Сколько себя помню, я всегда был нездоров. Я не был настолько плох, чтобы проводить все дни в постели, но болезнь висела надо мной дамокловым мечом и не отпускала далеко от теплой печи и колючего шерстяного платка.
Самые радостные мои детские воспоминания связаны с часами, проведенными у отца на кухне. Он тревожился за меня и предпочитал не спускать с меня глаз. Обычно я сидел на высоком грубо обтесанном стуле у кирпичной печи и смотрел, как отец месит тесто для хлеба, снимает одной стружкой кожуру с желтых картофельных клубней и ловко вырезает из них глазки или разделывает рыбу. У него были золотые руки, и мне до сих пор не удалось сравняться с ним в мастерстве, хоть мои скромные умения иногда и удостаиваются похвалы. Всё у него выходило споро и стройно: даже простые пироги с капустой и картофельный салат были не хуже, чем у княгини во дворце, был уверен я.
За работой отец любил поговорить. Сказок он знал бессчетное множество, и я увлеченно слушал истории о королевах и многоголовых огнедышащих гидрах; о спящем принце, которого проклял страшный завистливый колдун; о семи карлицах, которые ковали золото в подземных пещерах; о храброй портнихе, победившей семерых одним ударом; и о кошке-в-сапожках и её хитрой хозяйке.
Больше остальных я любил сказку про заколдованного принца-лягушонка и королеву. Королева у отца была непременно статная и румяная, в вышитом плаще на меху – это чтобы она не замерзла, когда заблудится в осеннем лесу, уже знал я. Королева была решительная и горячая, она всегда скакала впереди охоты, чтобы самой загнать кабана, и однажды отбилась от свиты. Долго искала она дорогу, пока не стемнело, а затем решила расположиться на ночлег прямо в лесу.
Слезши с коня, она легла и завернулась в сухой мох: ей не привыкать было к походам. Всю ночь королева спала сладко, будто на перине у себя во дворце, а утром проснулась, и – о чудо! – рядом с нею весело потрескивает костер, на нем жарится мясо, а в золе поспевают картошка и репа. Королева с аппетитом откушала завтрак и хотела было обтереть руки о мох, когда заметила, что её ждет чистый батистовый платок, а на нем вышит незнакомый золотой вензель с маленькой короной. Подняла она платок, а под ним – ах! – хорошенький маленький лягушонок. И скачет так весело туда-сюда перед королевой, будто нарочно хочет её позабавить. А тут и звуки охоты вдали: рога трубят, госпожу зовут. Королева забрала лягушонка с собой, завернувши в платок и спрятав за пазуху.
Во дворце стала она его показывать, а придворные дамы да советницы все как одна восхищаются, головами качают: хорошенький лягушонок! И так королева лягушонка полюбила, что стала повсюду с собой брать, на парады да приемы. Даже подушечку для него специальную заказала, чтобы рядом с собой в королевскую постель укладывать. А между тем начались во дворце маленькие чудеса: то найдет королева утром у своего изголовья нежнейшее пирожное, каких её лучшая повариха не состряпает. То расцветут цветы по всему дворцу посреди зимы. То пойдет королева умываться – а на полотенце золотом тончайшие узоры вышиты, и словно той же самой рукой, что на платке из леса. Тут-то и догадаться королеве, кто же мастер!..
Я ерзал от нетерпения, но отец нарочно вел сказку дальше неторопливо, обстоятельно.
Заболел как-то лягушонок. Призвала королева лучших врачевательниц со всего королевства, пообещала мешок золота той, кто её друга вылечит. Те бились-бились, варили в котлах травы, мешали снадобья, а так ничего и не добились. Совсем слаб стал лягушонок, уж и не скачет, лежит только на подушечке и смотрит жалобно. Опечалилась королева, велела всех лекарш со двора прогнать, сама только в покоях с лягушонком осталась. Стала с ним говорить, прощаться: «Прощай, милый друг. Всё я могу, много земель и морей мне подвластно, а и я не в силах тебе помочь». И уж на что она твердой правительницей была, но не выдержало её сердце, уронила она над ним слезу.
Тут я всплескивал ладонями и прижимал их ко рту: ой, что же будет!
А слеза едва коснулась зеленой кожи, как глядь – это уж не лягушонок вовсе, а прекрасный принц! И говорит он человеческим голосом, нежным, как только благородные герры говорят: «Спасибо тебе, госпожа, что спасла меня от неминучей гибели. Заколдовал меня злой колдун, и должен был я три года прожить в облике лягушонка, пока не умру или пока не полюбит меня дама с благородным сердцем». А королева-то его полюбила, лягушонка-то, объяснял мне отец, хотя я и сам всё понял. И вышли они из королевских покоев вместе, к превеликому удивлению свиты, и королева протянула бывшему лягушонку руку и указала на него, как на своего мужа. Сыграли они достойную свадьбу с лучшим рейнским вином, перепелами и французскими эклерами, а спустя год послало королеве Небо наследницу, и жили они все долго и счастливо.
Серебряный зимний свет просачивался сквозь низкое окно кухни, выходившее на задний двор. Отец доставал из кадки пышный ком теста и раскатывал на столе. Тесто ароматно пахло кислыми дрожжами, так что я сползал со своего стула и подбирался ближе к столу.
– Папа, а так бывает? – спрашивал я, кладя локти на присыпанную мукой столешницу. Он махал на меня рукой, мол, не испачкай платье. Я послушно снимал локти со стола и протягивал ладонь.
– Чтоб человека в лягушку-то? – отец отщипывал мне кусок теста, чтобы я мог слепить из него, что захочу, и посадить потом в печь. – Раньше только бывало. Уже сто лет, как последнего колдуна сожгли.
– Ты тогда жил ещё?
Тесто приятно мялось и каталось между ладонями. Я старался сделать лягушонка с поджатыми лапками. Я видел таких летом в канаве у нашего дома, и сестра однажды даже поймала мне одного, но я не удержал его, и он вывернулся и ускакал.
– Я-то? – отец смеялся. – Тогда и моей матери ещё в помине не было.
– А королевы были?
– Королевы и сейчас есть. У нас вот княгиня, а в других странах – королевы или даже императрицы. Только ты об этом лучше Матильду расспроси, я о других странах не очень знаю.
Лягушонок у меня выходил кособокий, поэтому я с сожалением сминал тугое тесто обратно в шарик и начинал лепить человечка с ручками и ножками. Мне хотелось спросить отца о другом, но я не знал, как сказать об этом словами.
– А может, сейчас есть… немножко колдуны? Которые чуть-чуть колдуют? Прямо в лягушку они не могут, а вот чтоб чуть-чуть подпортить? Может, я на самом деле как ты или как Себастьян, только меня заколдовали?..
Отец мой в молодости должен был быть очень красив. Он и тогда, на четвертом десятке, обладал неяркой увядающей красотой, несмотря на морщины и залысины. Особенно профиль его отличался изяществом. Мой брат Себастьян, старше меня на три года, тоже с детства привлекал одобрительные женские взгляды правильностью пропорций, пухлыми губами, аккуратным, слегка вздернутым носом и яркими ресницами в цвет золотисто-каштановых кудрей. Я же был полной их противоположностью: болезненная бледность с отдающими синевой губами, длинный нос уточкой, кривые зубы и некстати приделанные маленькие и тощие конечности.
– Ох, Петерше, – отец всегда тяжело вздыхал, когда при нем поминали мою неудачную внешность. – Покажи мне, что ты слепил.
Я показал ему кривого человечка. Отец отряхнул от муки руки, обнял меня за шею и, наклонившись ко мне, поцеловал в макушку.
– Зато ты хороший и добрый мальчик, Петер, – сказал он. – Никогда об этом не забывай.

* * *

Отец не позволял мне быть на кухне, когда затевал стирку: он боялся, что горячий пар и запах едкого мыла навредят мне. Меня отправляли наверх, в детскую, но там я недолго мог развлечь себя. Себастьяну некогда было играть со мною: отец уже доверял ему черную работу по дому, и брат обыкновенно был занят уборкой и дровами. Матильда же днем была в гимназии, а вечера проводила за уроками. Как всякий болезненный ребенок, я мучился от скуки, запертый в четырех стенах и с единственной куклой в качестве компании.
Игрушек у нас было мало. Тогда я не осознавал этого, но положение нашей семьи было бедственным, и отцу едва удавалось наскрести денег на гимназию для сестры да на удовлетворение самых простых нужд. Нашей матери не стало в первый год после моего рождения, так что я совсем её не помню. Конечно, она оставила Тильде в наследство мастерскую, но сестра была в то время слишком мала, чтобы самой вести дела, а отец ничего не смыслил в канцелярских книгах: пока жива была мать, ему никогда не приходилось искать работы вне дома. Он крутился, как белка в колесе, чтобы не растерять постоянных клиенток, и старался всячески угодить им, но что стоит в деловых кругах слово мужчины? Отец не умел удержать работниц, и они разбрелись кто куда, кто на вольные хлеба, кто в другие профессии, кто в конкурирующие мастерские. Нас держало на плаву только известное имя да пара старых подруг и помощниц моей матери, продолжавших её дело.
После я узнал, что ему много раз советовали жениться вновь, дабы передать бразды правления в умелые женские руки, но он оставался верен памяти моей матери. Да и кто возьмет немолодого вдовца с тремя малолетними детьми?
Комнату и кровать я делил с братом. Свечей мы зря не зажигали, поэтому в ранние зимние сумерки в доме быстро становилось темно. Я сбросил валяные домашние туфли и с ногами забрался под одеяло. С улицы доносились голоса разносчиц и извозчиц, грохот повозок по булыжной мостовой и выкрики девочки-торговки газетами, что всегда вертелась на углу, у мясной лавки. Я подолгу простаивал у окна, разглядывая оживленную улицу, на которую выходили наши окна, и мог, закрыв глаза, представить себе все жестяные вывески, щербины в белой известке дома напротив и его черненые балки. Если прижаться щекой к стеклу, с одной стороны было видно большой жестяной брецель над лавкой булочницы. С другой – изъеденный временем гигантский окорок, который в ветреные дни со звоном бился о каменную стену. Мы с братом спорили иногда, какая скотина могла бы произвести окорок такого размера.
В тот день я предпочел остаться в кровати: отец запрещал мне торчать у окна, потому что из щелей между рамами дуло, а я часто простужался. Я видел, как огорчил его разговор о моей внешности, и не хотел расстраивать ещё больше. Зря я вообще упомянул об этом. Если бы я мог по мановению волшебной палочки стать красивым, как Себастьян, я бы обязательно стал, даже если бы за это колдун велел мне молчать семь лет и ткать рубашки из крапивы! Но добрые и злые волшебники обходили меня стороной, и мне ничего не оставалось, как постараться утешить отца своим послушанием.
– Фаби! – заговорил я. С тех пор, как отец в незапамятные времена сшил мне его из лоскутов и ниток, мы с ним не расставались. Я укутал его в одеяло и положил себе на колени. Когда в комнате сгущались сумерки и нетопленный воздух покусывал нос и руки, я любил воображать, что мы с Фаби попали в плен в холодную каменную пещеру к одноглазой великанше, про каких мне рассказывала Матильда. Эти великанши жили на далеких островах и варили суп с чесноком из несчастных путешественниц. Мы с Фаби прятались под носовым платком, который ужасная хозяйка уронила за веник размером со стог сена. Я прижимал моего малыша к груди и просил его не плакать, чтобы не выдать нас.
– Твоя мама скоро придет за нами, – шепотом обещал я ему. Мать Фаби была таинственной и благородной капитаншей большого корабля с тремя мачтами, как на картинках, которые Тильда рисовала чернилами на полях тетради. Иногда я воображал, что она была королевой или княгиней, но капитанша мне нравилась больше. Она распахивала дверь пещеры ногой, и сердце у меня сладко замирало. Хотя нет, как можно сдвинуть с места дверь в десять раз выше человека? Капитанша просто так появлялась на пороге, с пистолетом в руке, который блестел в отсвете жаркого, как лесной пожар, очага. Бах, бах! она выбивала великанше единственный глаз и протягивала мне ладонь: «Скорей, Петер, мой верный супруг! Корабль ждет под всеми парусами!» Мы поднимались на борт и плыли по волнам. Я никогда не видел моря, и оно представлялось мне разлившимся Рейном после затяжных дождей, только с чужеземными городами по берегам.
– Тс-с, – шептал я Фаби в его рыжие нитяные волосы, – вон там ходит страшная великанша. – (Она вышагивала башмаками размером с собор по нашей детской, от двери до окна). – Но ты не бойся, мой маленький Фаби, я с тобой.
Он боялся всё равно, а великанша подходила всё ближе и ближе, и я, затаив дыхание, зажмуривался и как наяву слышал её тяжелую поступь. Я испытывал свою храбрость, сколько мог вытерпеть, а потом выскакивал из кровати и бежал вниз, искать Себастьяна.

* * *

Брат только зашел с улицы, где он расчищал снежную кашу на заднем дворе. Я с размаху налетел на него и обнял одной рукой за пояс – в другой я держал Фаби. Платье Себастьяна было сырым и пахло надвигающейся весной.
– Петер, не мешайся!.. – брат отставил широкую деревянную лопату, снял с головы толстый серый платок, надетый на манер капюшона, и стал развязывать концы непослушными от холода пальцами.
– Можно я пойду с тобою, Себастьян? – я снизу вверх заглянул ему в лицо. – Мне нельзя одному сидеть.
Брата не удивила моя просьба; наоборот, взволновала. Он взял мои щеки обеими руками и наклонился ко мне:
– Петерше, опять оно, да?
Я помотал головой. Щеки у меня разгорелись, пока я следил за великаншей, и пальцы Себастьяна теперь леденили их.
– Не обманывай, Петер, – наставительно сказал он. Брат пощупал мой лоб и спешно накинул мне на плечи платок. – Ты зачем бегал? Выйди на воздух, – он раскрыл дверь на двор и подтолкнул меня к порогу. – На улицу не ходи, здесь стой.
– Мне хорошо, Себастьян, – проговорил я робко. Брат встал позади меня и держал за плечи, будто я мог упасть или сбежать.
– Не открывай рот на холоде, простынешь.
Я послушно замолчал. Мне было чуть не до слез обидно, что я расстроил сначала отца, а теперь брата. Сколько они перетерпели из-за меня, из-за того, что меня нельзя оставить без присмотра: даже ночью я сквозь сон чувствовал, как один из них подносит ладонь к моим губам и слушает дыхание. А я за это даже не благодарю их ничем, бесполезное создание. Я никогда, никогда не вырасту в настоящего герра. Ради утешения я сунул в рот набитую ватой руку Фаби.
Себастьян между тем убедился, что свежий воздух пошел мне на пользу, и затворил дверь.
– Не говори отцу ничего, – попросил я. – Не надо его зазря тревожить.
Я боялся, что он откажет, но после некоторого раздумья брат согласился.
– Иди сюда, Петерше. – Как он часто делал, он поднял меня (я был маленьким и легким для своих восьми лет), и я обхватил его руками и ногами. Он раз обернулся вместе со мною вокруг своей оси, отчего у меня внутри волнительно запрыгало.
– У нас в комнате великанша, – поделился я шепотом.
– Большая?
– Очень большая. Как собор на Старой площади.
– Как же она там поместилась?
Я задумался. Я знал, что брат шутит со мной: я уже пару лет как перестал принимать такие вопросы за чистую монету.
– Пригнулась, только ей всё равно тесно. Хочешь посмотреть?
– Матильда скоро придет, мне надо огонь внизу развести.
Себастьян устал держать меня и поставил на пол. Я схватил его за руку:
– Пожалуйста! – Фаби тоже не остался в стороне. Он прильнул вышитым лицом к его боку и сказал высоким голоском: – Басти, недолго!
– А-а, – протянул Себастьян. – Твой Фабиан трусишка, он боится идти один.
– Вот и нет! – Фаби тоже пропищал: – Вот и нет!
– Вот и да! – и Себастьян стал со смехом щекотать меня, а щекотки я ужасно боюсь.
– Ай! Басти, Басти, не надо!
Мы оба повалились на пол в сенях, где с башмаков брата натаял грязными лужицами снег. Брат держал меня, а я с визгом и хихиканьем выворачивался и дрыгал ногами. Наше веселье не могло остаться безнаказанным: на шум из кухни немедленно появился отец. На руках до локтя у него ещё блестели и лопались пузырьки мыльной пены.
Себастьян тут же прекратил возню под его укоризненным взглядом и стал поднимать меня и оправлять платье на мне и на себе. Подол сзади у меня был весь сырой, а волосы растрепались. Я подобрал Фаби и стал отряхивать и его, только чтоб не смотреть на отца. Себастьян тоже выпрямился и одернул меня, чтоб я стоял смирно.
– Стыдно? – спросил отец. Он ругал нас редко и никогда не порол: у него недоставало твердости поднять на нас руку. Может, с матерью мы бы выросли в большей строгости, но я не хочу упрекать его в том, в чем нет его вины. Я покосился на Себастьяна: тот закусил губу и опустил глаза. Я сделал то же. Отец вздохнул:
– Разве так себя ведут приличные геррляйны? Все в грязи, расхристанные. Себастьян, ты, как старший, должен бы Петера учить, а не валять по полу! Быстро приведи его и себя в порядок, потом оба мне покажетесь. Да платье ему переодень и мне принеси, пока я стирку завел. Пол вытри, не забудь.
– Да, папа, – Себастьян присел в поклоне, потом больно ткнул меня пальцем между лопаток и сказал смиренно: – Пойдем, брат.
Отец покачал головой и поцокал языком перед тем, как скрыться за дверью кухни. Себастьян повел меня в детскую.
Меня брат поставил у порога, а сам у окна стал оттирать мелкие капли с белого передника. Себастьяну уже было позволено носить его, как и одежду с завязками сбоку – почти как у взрослых. Мне же по малолетству было положено платье с завязками сзади, и, как я ни выворачивал руки, дотянуться мог лишь до верхней и двух нижних.
– Себастьян, помоги мне, пожалуйста, – решился я просить брата. Я видел, что он хмурит брови и нарочно не смотрит на меня. Он сделал короткий жест, чтобы я встал перед ним, и, когда я приблизился, за плечи развернул меня спиной к себе. Он стал дергать завязки моего платья, так что я каждый раз пошатывался от приложенной ко мне силы.
– Прости, Себастьян, я не хотел, чтобы тебя отругали. Хочешь, я сам вымою пол и затоплю внизу?
– Вот ещё, – он развернул меня лицом к себе и снял испачканное платье. Я остался в длинной рубашке и нижних панталонах.
– Я правда-правда не хотел! Басти, не сердись на меня, – я умоляюще сложил ладони.
Брат поджал губы и стал нарочито аккуратно складывать мою одежду. Как же несправедливо получилось, что мой красивый, старательный, добрый брат получил выговор от отца за меня, бесполезного лентяя.
– Я скажу отцу, что я первый начал, Басти, только давай помиримся!
Я прильнул к его локтю, боясь, что он оттолкнет меня, но брат не мог долго на меня сердиться. Он ласково погладил меня по щеке и сказал:
– Ты честный мальчик, Петерше, вот за это я тебя люблю.

* * *

Мы с Себастьяном закончили уборку как раз к приходу Матильды. Отец расставил на обеденном столе простые приборы, и кафельная печь наполнила столовую (единственную жилую комнату первого этажа) приятным теплом.
– Петерше, сбегай в мастерскую, пригласи госпожу Арним к ужину, – велел мне отец.
Я до сих пор не упомянул ремесло, на котором зиждилось благополучие нашей семьи. Моя мать ещё молодой девушкой страстно полюбила читать. Книги она зачитывала до дыр, но обладала настолько талантливыми пальцами, что с помощью капельки клея, папиросной бумаги и иногда пергамента, тисненой кожи и скреп могла вернуть любому фолианту первозданный вид. Она открыла мастерскую – не простую переплетную, коих в те времена в нашем городе уже было немало, а такую, что восстанавливала любые книги, тексты, документы, старинные рукописи и современные миллионные завещания, случайно обгоревшие в камине или облитые едкой жидкостью по вине неловкой соперницы.
Мою мать считали кудесницей. Со временем дело разрослось, так что она не могла более единолично справляться с работой. Она сама искала по всему княжеству девушек с «волшебными пальцами», как она выражалась, учила их и руководила ими, договаривалась с клиентками, умело привлекала новых и была душой и мозгом мастерской. Когда её не стало, лишь две из прежних работниц остались с нами: госпожа Арним, ближайшая подруга и правая рука моей матери, да пожилая госпожа Гофрау, которая считала, что скакать стрекозой с места на место – удел молодых да резвых.
Мастерская находилась на первом этаже нашего дома. Чтобы попасть в жилую часть с улицы, надо было пройти меж рабочих столов с книгами и инструментами и шкафов с томами, ожидающими своей очереди или готовых вернуться к хозяйкам. Бывал я в мастерской редко: нам с Себастьяном нечего там делать, обыкновенно говорил отец. Он сам подметал в ней и мыл полы и огромные окна – света для тонкой работы требовалось много. А рабочие столы и ему трогать запрещалось, это были владения госпожи Арним и госпожи Гофрау.
Из дома в мастерскую можно было пройти через тяжелую темную дверь. С наружной стороны, которую видели посетительницы, она была резной, разделенной на выпуклые ромбы, в центре каждого из которых красовался то ли цветок, то ли глаз: я никогда не успевал разглядеть их толком. С внутренней стороны дверь была обычной, гладкой.
Я взялся за медную ручку и толкнул её. Мне нравилось, что петли едва слышно таинственно поскрипывают, хотя отец со мной бы не согласился: он всего лишь никак не мог купить вздорожавшего масла для смазки. Но мне казалось правильным, что книги живут за скрипучей резной дверью в комнате, где пахнет совершенно не похоже на кухню или детскую: старой бумагой, клейстером и чернилами. Даже в церкви не пахнет так хорошо, осмеливался думать я.
В книгах самих по себе не было ничего необычного: я видел их и раньше. Тильда приносила из школы учебники, но те были сухими, скучными и мертвыми. Ими играли на переменах, перебрасывались, как мячом, и роняли в грязь. На их полях черкали карандашом и терли до грязных катышков, чтобы убрать помарки.
В мастерской же книги любили. Многие из них были очень старыми, с выцветшими от древности бурыми буквами на пожелтевшей бумаге. Их приносили к нам, чтобы склеить листы, обтрепавшиеся под руками поколений жадных читательниц, чтобы сшить тяжелый, дышащий историей переплет, чтобы вернуть жизнь огромным томам и тоненьким брошюрами. В этих книгах нуждались, их любили. Я чувствовал что-то родное в их хрупкости. Как меня, их лечили и бережно выхаживали.
– Что здесь делает геррляйн Петер? – встретила меня ворчливая госпожа Гофрау. Её длинные паучьи пальцы цепко держали кисточку с клеем, а очки сползли на кончик острого носа. – Здесь тебе не место играть в куклы.
(Я взял с собою Фаби для храбрости.)
– Что ты, что ты! – замахала на неё рукой госпожа Арним. – Петерше не просто так пришел. Он наверняка и читать умеет. Сестра тебя, наверное, научила, а, Петерше?
Она рассмеялась, а госпожа Гофрау покачала головой и прокряхтела короткое «ха». Я прижался спиной к двери и перекрестил руки перед собой, обнимая Фаби.
– Не умею, – признался я. Где мне было разобраться в сплетениях готического шрифта! В те времена в употребление ещё не вошли чистые стройные формы нового печатного шрифта, и наука чтения оставалась слишком сложной для большинства мужчин.
– Иди-ка сюда, Петер, – поманила меня пальцем госпожа Арним. Она была моложавой и носила широкие панталоны и длинную блузу по последней моде – подвязанные бархатными лентами по колену и локтю. Она нравилась мне больше госпожи Гофрау с её паучьими пальцами, да и она привечала нас с сестрой и братом в память о нашей матери и иногда приносила нам орехи и пряники в кульке из коричневой бумаги. А Матильду она сама вызвалась учить всем премудростям ремесла, и весьма в этом преуспела. За это отец дважды в неделю приглашал её к ужину и особенно старался угодить её вкусу.
Госпожа Арним усадила меня к себе на колени. Под её защитой я несколько меньше стал робеть и с интересом поглядывал на кожаную обложку фолианта, на которой она как раз реставрировала позолоту. Название книги уже было выписано её талантливыми руками, и теперь, по прошествии многих лет, я могу восстановить, что гласило оно “Philosophia naturalis”. Тогда я и представить себе не мог, что когда-то буду читать на латыни.
– Сумеешь найти букву «П»? – спросила госпожа Арним. Она с улыбкой переглянулась с госпожой Гофрау. Я помотал головой. Госпожа Арним показала мне латинскую “P”.
– «П», – послушно повторил я за ней. Мне хотелось потрогать тиснение на коже, но спросить я не решился. Затем она указала на строчную “p”, и я с удивлением увидел, что это одна и та же буква.
– А это?.. – спросил я было про следующий значок, напоминавший стул с покатым сиденьем.
– Неприлично, Эльза! – с упреком сказала госпожа Гофрау своей товарке. – Дело ли, мальчишку портить? Смотри, герр Винкельбаум прослышит о твоих шутках.
Я быстро отвернулся от книги. Ах, не надо, чтобы папа прослышал! Я сегодня и так довольно натворил. Госпожа Арним успокаивающе потрепала меня по спине.
– Что, Петерше, ты ведь за делом сюда пришел? – спросила она.
Я кивнул:
– Отец зовет вас ужинать.
– Скажи ему, я уже иду. – Я спрыгнул с её колен, и госпожа Арним поднялась с табурета и потянулась. – Поработали – пора и честь знать, Августа. Закончим на сегодня.
Они стали собирать инструменты, а я тихо скользнул обратно в дом.

* * *

Отец мимоходом поправил отложной воротник моей рубашки, пока я вертелся на пороге столовой.
– Госпожа Арним уже идет, – сказал я ему. На одной ладони он нес блюдо с пирогом, от которого одуряюще пахло капустой. В животе у меня заурчало.
– Хорошо, Петер. Сбегай-ка наверх, к Матильде, пусть спускается.
Я рад был выполнить его поручение. Когда госпожа Арним ужинала у нас, в доме начиналось приятное оживление, которое всегда привносит гостья, не входящая в семейный круг. Оно заражало и меня и требовало выхода – хотя бы в том, чтобы подняться наверх и позвать:
– Тильда!
Сестра как раз сняла зеленый форменный сюртук и, закатав рукава белой блузы, мыла руки в тазу. У Тильды была своя комната, самая просторная из трех спален: раньше это была спальня и кабинет нашей матери. С тех времен в ней осталась изрядно потрепанная мебель: кровать с высокой спинкой, на которой родились мы все, стол, покрытый серым сукном с чернильными пятнами и порезами от канцелярского ножа, и бюро с выдвижными ящичками на замочках. Отец за восемь лет распродал кое-что из вещей, но только не те, что для него неразрывно были связаны с памятью о счастливых годах.
Матильда пригладила мокрыми руками каштановые кудри, собранные на затылке в короткую тугую косу, скрепленную черной лентой.
– А, Петер!
Я подал ей полотенце с крючка. Она вытерла руки и вернула его мне.
– Папа зовет к столу.
– Угу, – она качнула головой в знак того, что слышала меня. Обычно она обращалась ко мне ещё с какой-нибудь репликой, ничего не значащей шуткой, или хоть трепала по подбородку в качестве приветствия, поэтому я не решался уходить и мялся рядом. – Чего тебе? – спросила Тильда. Кажется, её мысли были заняты более важными вещами. Мне следовало бы оставить её одну, но мне эгоистично хотелось её привычной ласки.
– Тебе нужно что-нибудь? – спросил я с надеждой.
– Петер! – она вдруг вспыхнула, топнула ногой и сдвинула брови, но остыла, когда я в испуге заслонился рукой. Она твердо взяла меня за плечо и вывела за порог: – Проси извинить, что я задерживаюсь. Садитесь за стол без меня, я скоро спущусь.
Она заперла дверь за мною. Так она делала нечасто, всего несколько дней в месяц, и я понял, что и вправду переступил черту со своей назойливостью. Мое право заканчивалось на пороге её спальни, и ни в коем случае нельзя было нарушать это святое правило ради своей прихоти. Что за несчастный день сегодня!

* * *

Мы уже сели за стол, но дожидались Тильду. Госпожа Арним заняла место во главе стола, как подобает гостье, и с наслаждением втянула носом аппетитные ароматы.
– Ах, герр Винкельбаум, где мои молодые годы? Непременно взяла бы вас в мужья да каждый день ужинала, как княгиня.
Отец опустил глаза и проговорил: – Вы слишком добры, госпожа Арним, – но я заметил, как на губах у него промелькнула улыбка.
– Ничуть, герр Винкельбаум, – госпожа Арним придвинулась к нему (отец сидел от неё по правую руку) и заговорила вполголоса: – Хильда, упокой Мать небесная её душу, была мне лучшей и верной подругой. И последней её волей было, чтобы я не оставляла вас с детишками без присмотра. Я вижу, как тяжело вам с мастерской без женского попечения. Что могу, я делаю, но ведь я тут лицо стороннее. Вот если б кто переложил на себя заботы, и вам бы легче стало: всё ж таки и с меньшим вашим беспокойство, и старший скоро в возраст войдет, оглянуться не успеете.
Рука её между тем опустилась под стол; мне с моего места было не видно, что она там делает. Щеки и лоб отца под редкими волосами залило краской, и он ответил:
– Благодарю вас, госпожа Арним, я справляюсь потихоньку.
Она хотела возразить что-то, но тут Себастьян уронил вилку, которой играл всё это время. Она со звоном упала на пол, он полез под стол доставать её, и госпожа Арним поджала губы и руку убрала.
– Какой же ты неловкий, Себастьян! – с большей горячностью, чем обычно, воскликнул отец и поднялся с места, отправляя смятый передник.
– Себастьян, тебе помочь? – я заглянул под стол, где мой брат сидел на коленях. – Он уже нашел, папа!
В комнату вошла Матильда, и госпожа Арним заговорила с нею. При сестре она больше вела разговоры о мастерской и о книгах, а не о талантах моего отца. Госпожа Арним держала её в курсе денежных и прочих дел, в которых я ничего не смыслил, поэтому больше интересовался содержимым тарелок. Отец стал раскладывать картофельный салат и горячие свиные колбаски: Тильде и госпоже Арним по целой, а нам оставшуюся порезал на три части. От них поднимался ароматный пар, и у меня во рту аж начали собираться слюнки. Я осторожно потрогал свой кусочек пальцем и положил подбородок на край стола, чтобы запах лучше доходил до меня. Себастьян дал мне подзатыльник и сказал нараспев:
– А Петерше уже ест!
Я ударился подбородком о стол, но смолчал. Отец хлопотливо обтер руки о передник, поправил блюдо с пирогом и сказал:
– Себастьян, не трогай брата. Петер, сядь прямо.
Он занял своё место между госпожой Арним и Матильдой и сложил руки перед собой для молитвы. Я с сожалением оторвался от созерцания колбаски, розовой и пышной на разрезе, и последовал его примеру.
– Благодарим, Мать наша небесная, и Пречистая дочь её, за хлеб наш насущный. Благослови ястие и питие рабам Твоим, и ныне, и присно, и во веки веков.
– Аминь! – ответили мы хором. Мы с братом – с особенным рвением, потому что после трудов жаждали пищи земной, а не духовной. Едва дождавшись, пока Матильда и госпожа Арним возьмутся за приборы, мы схватились за свои вилки. Какое-то время за столом царило молчание.
– М-м, герр Винкельбаум, ваши домашние колбаски не уступают тем, что делает хозяйка мясной лавки на нашей улице.
Госпожа Арним отпила пива, что отец держал специально для неё. Когда на её круглых щеках разливался довольный румянец, это значило, что пришло время для светской беседы.
– Вы уже слыхали новости из столицы? Наша княгиня, долгих ей лет, выписала на пасху аттракционы из самой Вены. Говорят, будет…
– Что такое «ат-рак-ционы»? – негромко спросил я и тут же захотел спрятаться под стол: так на меня глянула госпожа Арним, а за нею и отец. – Простите, – пробормотал я извинение за свою невоспитанность. Госпожа Арним смягчилась, кивнула мне и продолжила:
– Будут карусели совершенно новой конструкции, какие – никому знать заранее не положено, тайна поболее государственной.
Она усмехнулась своей шутке, и Матильда поддержала её сдержанным смехом. Я заметил, что сестра всё ещё не в духе: обыкновенно она смеялась первой, и заразительно. От госпожи Арним тоже не укрылось её настроение. С улыбкой заговорщицы она склонилась над столом и сказала тихо, будто для сестры, но так что всем было слышно:
– Петер-то ваш сегодня отличился.
Я замер в ужасе: сейчас она сыграет надо мною шутку, чтобы повеселить сестру! Матильда вопросительно приподняла брови, ожидая забавного анекдота.
– Вы скоро сможете подарить ему берет и мантию, как у студентки, герр Винкельбаум: ваш сын сегодня освоил грамоту! – госпожа Арним сопроводила поздравления шутливым поклоном. Себастьян тихо фыркнул и прикрыл рот ладонью.
«Ах, папа, неправда!» – хотел воскликнуть я, но вовремя прикусил себе язык: вышло бы, будто я обвиняю госпожу Арним во лжи.
– Это правда, Петер? – Матильда вдруг оживилась, и её голос звучал не гневно, а ласково.
– Немножко, – ответил я, опустив глаза и возя пальцем по краю тарелки. Наступила короткая пауза, во время которой я вот-вот ждал нагоняя от сестры или отца. Но Матильда вдруг объявила:
– Госпожа Арним, вы меня спасли! – она радостно хлопнуло ладонями по столу, что было не совсем прилично, но ей простительно. – Чудесно, просто чудесно!
– Да? – шутливо удивилась та. – Что ж, я польщена ролью спасительницы. В чем же дело, Матильда?
Я тоже поднял глаза на сестру: чем же так развеселила её новость? Матильда лишь лукаво покачала головой:
– Нет-нет, это будет моя государственная тайна. Петерше, сегодня вечером ты мне понадобишься.


Глава вторая

Моя сестра отличалась живой фантазией в том, что касалось всяческих проделок. Поскольку через две недели намечалось её пятнадцатилетие, на которое были приглашены её подруги-гимназистки, она придумала вот какую штуку: за этот срок научить меня читать, дабы поразить компанию своим поистине геркулиновым подвигом.
Она взялась за дело с жаром, но задача её оказалась непростой: мой ленивый мозг никак не хотел усваивать знания, для коих он не был создан природой. Пока Тильда объясняла мне, как выглядит заглавная «Б», я успевал забыть строчную. Пока мы добрались до конца алфавита, я забыл начало, и пришлось повторять работу заново. Тильда была очень терпелива со мной, хотя не обошлось без нескольких случаев, когда она бросала книгу на пол и уходила из комнаты, дабы не навредить мне под горячую руку.
Когда до её праздника оставалась всего неделя, я слег с очередной простудой, которые случались со мной по многу раз за год. Я даже сесть не мог, чтобы не начать задыхаться в кашле. Отец запретил Тильде беспокоить меня уроками, и она была в гневе: она успела уже похвастать перед всем классом, что сумела научить мальчишку разбирать готические буквы. Я знал об этом, и мое безрадостное положение превращалось в пытку из-за мучительного стыда, который я испытывал. Я подвел сестру. Воображение рисовало мне ужасные картины того, как ей придется нарушить слово из-за меня и потерять репутацию и уважение соучениц. Собственное бесчестие не виделось мне столь мрачным: от меня всё равно никто ничего ждал, мне не страшно было потерять доброе имя. Для кого мне беречь его? Ни счастья супружеской жизни, ни детей судьба мне не сулила. Я мечтал даже умереть в те злосчастные дни, настолько беспросветным казалось мне будущее.
Как-то, лежа в отчаянии и одиночестве, закутанный в платки и покрывала, я взял в руки книгу, которую Тильда забыла у меня на постели. В тусклом свете свечи я стал разбирать слово за словом, поначалу путая буквы и с трудом складывая их в знакомые слова. Много раз я порывался отложить книгу со слезами на глазах и признать свое поражение, но мысль о порушенной чести нашей семьи придавала мне решимости. Когда свеча сгорела больше, чем наполовину, я заметил вдруг, что слова легче складываются в предложения, и я начинаю различать смысл за черными строками, которые читаю. Невольно я увлекся историей. Это была сказка – одна из тех, что отец рассказывал по памяти, сидя у моей постели. Теперь я складывал её сам – из замысловатых узоров на бумаге. Это было похоже на чудо, и оторвать меня от книги смогла только темнота, внезапно наступившая, когда свеча с шипением погасла. От неё остался запах горячего воска в воздухе. Сердце у меня колотилось, но не от болезни, а от радостного возбуждения. С трудом я дождался утреннего света, чтобы узнать конец истории. Через неделю я дочитал книгу и выздоровел ровно к именинам сестры.

* * *

Я был ещё бледен до синевы, и отец долго хлопал и тер мои щеки, пока они не начали гореть. Потом он ещё дольше пытался уложить мои волосы красивыми завитками – какие моему брату были дарованы от природы – и прикрыть ими мои торчащие уши. Я сидел на табурете перед зеркалом в его спальне и видел в отражении, как отец за моей спиной всё больше и больше хмурится. Он нарочно одолжил у соседа щипцы для завивки ради парадного случая, но все его труды шли насмарку: волосы мои висели паклей.
В конце концов он бросил горячие щипцы на блюдо:
– Что за наказание с тобой, Петерше! Да выпрямись, куда тебе ещё больше себя портить. Ох, чует моё сердце, останешься сестре обузой, как помру. Ни к работе тебя приспособить, ни за жену приличную отдать! Не реви же, не реви, нос красный будет, как перед гостьями покажешься?
Слёзы сами собой потекли у меня из глаз, как ни старался я их удержать. Теперь я тоже чувствовал, что затея Матильды обернется полным провалом, и публичный позор предстал вдруг передо мной во всей своей ужасной неприглядности. Зачем же согласился я учиться буквам? Зачем Мать небесная дала мне способность разбирать их? Неужто только для того, чтобы наказать меня ещё сильнее, кроме моей слабости, нездоровья и некрасивости? Неужто я так сильно провинился в своих грехах?
– Ну, перестань, перестань, – отец обнял меня и погладил по макушке, растрепав остатки неудавшейся прически. Я уткнулся ему в живот и зашмыгал носом. – Матильда тебя скоро позовет, Петерше, нужно собираться.
Кое-как я взял себя в руки. Последние слезинки ещё собирались в уголках глаз, но я храбро выпрямился, чтобы отец мог закончить работу надо мной. Он расчесал мои волосы на прямой пробор и собрал на затылке, как на каждый день. Пожалуй, это было лучшее, что можно было с ними сделать, и я хотя бы выглядел опрятно и скромно.
Меня нарядили в мои единственные платье и рубашку, которые можно было счесть нарядными и которые предназначались для ежевоскресных походов в церковь. Отец велел мне не сходить с табурета, чтобы не испачкаться ненароком, а сам спустился вниз, в кухню, где как раз должны были доспеть пироги. Себастьяну он разрешил помогать себе. Он даже доверил ему расставлять на столе праздничные бокалы – ещё одно сохранившееся наследство нашей матери.
Всё было готово к приходу гостий, и я слышал внизу взволнованные шаги Тильды, которая поминутно выглядывала за дверь: не идут ли.
– Идут! Идут! – послышался вдруг её голос, и следом за тем Себастьян взбежал по лестнице. Он был в домашнем, как возился на кухне, и Тильда велела ему на глаза не показываться.
Я видел через открытую дверь спальни, как он присел в тени у перил на втором этаже, подобрав подол, и сквозь них стал смотреть вниз. Мой страх перед гостьями смешался с любопытством. Матильда ещё никогда не приглашала одноклассниц к нам домой, и я не знал, каким бывает женское общество. Конечно, я видел девочек и женщин в церкви, но это всё было не то! Близко я знал только сестру, госпожу Арним и госпожу Гофрау, да нескольких холостых или вдовых соседок, которые по знакомству захаживали к отцу купить пирогов к ужину.
Вот бы тоже посмотреть на гостий заранее! Я заерзал на сиденье, не смея нарушить запрет отца, но в то же время всё больше снедаемый любопытством. Одним глазком, решил я и сполз с табурета на пол. Легкими шагами я перебежал к брату и, затаив дыхание, присел на корточки рядом с ним.
И вот раздался настойчивый стук, будто одновременно несколько кулаков обрушились на дверь, Тильда отворила, и одна за другой в наш дом стали вваливаться гимназистки. Они на ходу обнимали сестру, галдели поздравления, отряхивали мокрый мартовский снег с плащей и сапог, толкались, стучали каблуками, искали место, куда бы поставить зонт, смеялись и шумели. У меня зарябило в глазах, будто девушек было несколько дюжин. Но постепенно поток иссяк, движение замедлилось, и я различил, что их не больше десятка. Они пришли не в гимназической форме, какими я почему-то ожидал их увидеть, а в цивильном платье. Они показались мне невероятно элегантными – как настоящие благородные дамы! Брат мой тоже перестал дышать от волнения. Обеими руками он схватился за деревянные стойки перил и просунул голову между ними, чтобы побольше увидеть.
Наконец, гостьи прошли в столовую и скрылись из виду. Отец поторопился за ними, позаботиться об угощении и напитках. Для него было делом чести не опозориться с праздничным столом, хотя его подготовка истощила наши скромные средства.
Я восхищенно выдохнул, устав удерживать воздух в легких:
– Какие!..
Себастьян не ответил мне. Он поднялся и на цыпочках, в войлочных туфлях, бесшумно сбежал по лестнице. Остановился он у входа в столовую, но так, чтобы из комнаты его видно не было. Я подумал, стащил с ног нарядные башмаки со звонкими набойками и спустился тоже. Себастьян прислонился к стене, я повторил его жест.
Гостьи уже расселись за столом, и теперь до нас доносился их веселый разговор, пока они разбирали по тарелкам еду. Мне ужасно хотелось узнать, о чем дамы говорят в своем обществе, но пока с ними был отец, они ограничивались комплиментами столу и дому да шутливыми или деловитыми замечаниями друг другу, какие я слышал от госпожи Арним и Матильды.
Себастьян подкрался к отворенной двери и осторожно заглянул за косяк.
– Басти, что там? – прошептал я, потянув его за рукав. Он отдернул руку и вдруг отпрянул от двери и подтолкнул меня в бок:
– Наверх, быстрее!
Сам он обогнал меня со своими длинными ногами и в мгновение ока очутился на втором этаже. Мои же колени запутались в подоле, я запнулся и, не удержавшись, растянулся посередине лестницы. Я проглотил вскрик, в котором было больше обиды и испуга, чем боли.
– Петерше, что я тебе сказал? – услышал я над собой голос отца. Он поставил на ступеньку пустой кувшин из-под пунша и, взяв меня подмышки, поднял на ноги. Ладони у меня саднили: я оцарапал их в кровь. Не зная, куда деть их, чтоб не испачкать одежду, я поднял их перед лицом. – Вот что бывает с непослушными мальчиками! – отец был очень недоволен, но говорил вполголоса, чтобы не побеспокоить компанию. – Себастьян, а ты куда смотрел? Ишь, улыбается ещё мне! За своими детьми так же смотреть будешь? Погонят тебя со двора – то-то мне радость будет на старости лет.
Себастьян переменился в лице, вскинул подбородок и, круто развернувшись, убежал в нашу с ним спальню.
– Ох, беда с ним, – пробормотал отец, крепко взял меня сзади на шею и повел на кухню.

– Папа, я сам… – пытался я защитить брата, пока отец мокрой тряпкой оттирал мне кровь с ладоней. – Ай!
– Терпи, нечего тут. И брата не выгораживай, «сам» он бегал! А подначивал кто? Вот Матильдины подруги уйдут, поговорю с ним.
– Ой! Папа, не надо, я сам виноват.
– Хватит, мне лучше знать. Вот так и учи вас лаской, всё без толку. Видит Святая дева, не хотел я вас пороть, а против старинных законов не попрешь. Поумней нас были люди, которые их придумали.
Я замолк, поняв, что спорить – только раззадоривать его гнев. Мне заранее жалко было Себастьяна, и я надеялся только на то, что к вечеру отец поостынет: характер у него был по-мужски мягок и отходчив.
– Петер! – сестра ворвалась на кухню и вырвала меня из этих невеселых размышлений. Чтобы тут же повергнуть в пучину новых: – Где тебя носит? Забыл, о чем мы условились? Что с тобой такое? – Она недовольно оглядела мои ссадины: – Никак не мог прилично перед гостьями появиться, да, Петер? Все вы, мальчишки, такие: всё назло. Алфавит помнишь?
Я уже не знал, помню ли я его, но кивнул на всякий случай. Отец поправил на мне платье, прическу, и сестра забрала меня от него и из привычной кухни в чужую компанию шумных и острых на язык девушек.
Как мне появиться перед ними? Не забыть бы поклониться, как это умеет Себастьян: изящно отставив ногу. Только которую ногу? Что я за глупое создание, не могу запомнить даже простой вещи! За буквой «А» идет буква «Б», за нею… Ах.
Я остановился в оцепенении. Взгляды всего общества вдруг обратились ко мне. Отдельные лица расплылись у меня перед глазами, так что я не мог более различить черт: только сияющие блины колыхались вместо них. Я не мог двинуться и не мог проронить ни слова.
– Петер, не стой столбом, – шепнула мне Тильда и подтолкнула в спину. Я кое-как поклонился, чем вызвал смешки. – Он у нас немного дикий, – объяснила он своим подругам, и я почувствовал, что она стыдится меня.
– Не кусается? – фыркнула одна из них. Смешки стали громче, и я опустил глаза, чтобы никто не заметил их блеска.
– Он же совсем маленький, Тильда! – прозвучал поверх общего гула другой голос. В нем не было веселья, лишь искреннее любопытство. – Неужели ты смогла научить его? Сколько ему, пять, шесть?
– Восемь, – ответила сестра. Она покровительственно обняла меня за плечо и провела к своему месту во главе стола. Она села, а я остался стоять рядом; её рука была по-прежнему на моём плече. Я был благодарен хотя бы за такую защиту. Понемногу я начал приходить в себя.
Черноволосая девушка по левую руку от моей сестры проговорила:
– Никогда бы не подумала, что он твой брат, Матильда. Совсем другая порода.
– Берта! – воскликнула её светловолосая соседка. – Не смейся над ним. Бедный мальчик, ему и так не повезло.
– Это Матильде не повезло, – возразила первая. – Трудно будет его пристроить, если не найдется добрая душа. Ты у нас жалостливая, Ангелика, возьмешь его?
Сестра незаметно для остальных пожала моё плечо, и от её сочувствия мне стало особенно тоскливо.
– Он ещё выправится, Тильда, – уверенно заявила третья, сидевшая по правую руку от сестры. Я узнал её голос, прервавший всеобщий смех ранее. Она сразу показалась мне симпатичнее других: у неё были умные серые глаза, которые внимательно разглядывали меня с ног до головы. – Как тебя зовут, геррляйн? – обратилась она вдруг прямо ко мне. Язык у меня стал сухим, и я еле двинул им, чтобы пробормотать:
– Петер.
– Пожалуй, научить его было трудной задачей, – съязвила черноволосая Берта. Она откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу. Ангелика с шутливым укором шлепнула её по колену.
– Покажи нам, что ты умеешь, Петер, – обратилась ко мне моя защитница. Она говорила спокойно и веско, не обращая внимания на тех, кто пытался перебить её. У неё были русые волосы, собранные в свободную косу и перетянутые огненно-красной лентой вокруг головы. Это было всё, что я успел увидеть, прежде чем смущение вновь овладело мной и я опустил глаза.
– Принеси мою книгу, Петер. Она на окне, – сказала мне Тильда разборчиво, как маленькому, да ещё развернула в нужном направлении.
– Постойте-ка! – Берта подалась вперед и подняла палец. – Так дело не пойдет. Откуда мы знаем, что он не выучил отрывок заранее? У меня с собой есть чтение позанимательнее. Петер, принеси мне мой портфель.
Я в нерешительности поглядел на неё, и она пальцем указала мне в сторону лестницы. Лишь по пути я догадался, что Берта должна была оставить портфель вместе с зонтом и плащом у входа. Я нашел его и притащил в столовую.
Берта аккуратно пристроила раздутый черный портфель из навощенной кожи на коленях. Выглядел он так, будто внутри затаилось нечто большое и жуткое и вот-вот готово выскочить на свободу. Но Берта достала всего лишь толстый потрепанный фолиант. Она передала книгу сестре и сказала мне:
– Руки чистые? Смотри, не испачкай.
Я нехотя показал ей ладони, на которых ярко выделялись подсохшие уже ссадины. Берта брезгливо поморщилась. Девушка с красной лентой перехватила мою руку и с улыбкой поднесла к глазам.
– Откуда это у тебя? – спросила она.
– Упал, – прошептал я.
– Бегал?
– Да, – ещё тише ответил я, и обычно бледные мои щеки залились краской.
– Погляди, Катарина, ты его смущаешь, – усмехнулась Тильда.
Катарина же сдвинула брови и погрозила мне пальцем:
– Разве положено геррляйнам бегать, как оглашенным?
– Нет, – выдохнул я. Ох, как же стыдно мне было перед ней, куда хуже, чем перед отцом. – Я больше не буду.
– Хороший мальчик, – она вновь улыбнулась мне. – Сядь со мною.
Она поманила меня и усадила к себе на колени. Уже не только щеки, всё лицо у меня горело огнем. Я не смел поднять на неё глаз, лишь зачарованно следил, как покачивается витой золотой шнурок, которым был перехвачен высокий воротник её шелковой блузы. Вышивка того же цвета украшала кант богатой бархатной куртки.
Матильда передала ей книгу из рук Берты, и она раскрыла её передо мной. Пахло от госпожи Катарины заснеженными полями, и лугами, и сеном, и лошадьми. Должно быть, она часто скакала верхом, пригибаясь к конской шее, а ветер трепал её косу и обжигал щеки. Строки плясали у меня перед глазами, а мыслями я витал в морозной дали. Госпожа Катарина поставила указательный палец в начало страницы и велела мне читать.
– Ки-хи… хи-мич… хи-мич-иск-ая, – разобрал я. Такого слова я не никогда не слышал и не был уверен, что прочел его верно. Я вопросительно поднял глаза на Тильду, и она кивнула. Кажется, она волновалась. Госпожа Катарина обняла меня рукой поперек талии, чтобы я не соскальзывал по гладкой ткани её панталон. – Фи… л… осо… фия, – сложил я второе слово.
Несколько человек поцокали языками, а светловолосая Ангелика хлопнула в ладоши:
– Надо же, получается!
– Дальше, Петерше, – прошептала мне госпожа Катарина.
– Тем-пе-ра-ту-ра. А-б-со-лю-тный ну-ль, – прочел я. Буквы были знакомыми, но привычные слова из них складываться никак не желали. Я начал подозревать, что надо мною просто шутят. – Пре-дпо-ло-жим, что об… об-ект со-дер-жит ко-л-иче-ство теп-ла N. А-б-с-тра-ги-ру-я по-сле-до-ва-те-льно ма-лы-е по-р-ции тепла, в ре-зу-ль-тате мы полу… получим об-ект с ну-ле-вой темпе-рату-рой.
Я в замешательстве посмотрел на Тильду.
– Что такое, Петер? Читай дальше.
– Я не понимаю… – голос у меня дрогнул.
– Тебе и не надо понимать. Просто читай, – успокоила меня госпожа Катарина.
Я прочел ещё страницу и под конец даже перестал спотыкаться на словах «температура» и «эксперимент».
– Браво, – сказала Берта, когда получила обратно свою книгу и уложила её в портфель. Браво, Тильда, поздравляю, – она протянула сестре руку. – Пари за тобой.
– На что вы спорили? – спросила одна из гостий.
– Берта должна будет на следующем уроке спросить у госпожи Штайн, правда ли, что древние римлянки были настолько глупы, что украли свод богинь у гречанок.
Некоторые захихикали, некоторые подняли бокал с пуншем за бесстрашную Берту, а одна посочувствовала:
– А как же экзамен?
Берта только вздернула нос, будто ей не было дела до таких пустяков.
Я сидел на коленях у госпожи Катарины и не знал, должен ли я теперь тихо выскользнуть из комнаты, или спроситься у Тильды, или остаться и послушать ещё пленявшие меня женские разговоры. Они приоткрывали завесу тайны над какой-то иной, высшей и недоступной мне жизнью.
– Что такое «температура»? – тихо спросил я госпожу Катарину, набравшись храбрости. Я боялся, она рассердится, но она ответила спокойно и коротко:
– Жар.
Я потрогал свой лоб: про жар я знал почти всё.
– Как будто болеешь?
Она улыбнулась:
– Не забивай себе голову. Ты часто болеешь, Петерше?
Лицо у меня само собой стало тоскливым, и госпожа Катарина поняла мой ответ без слов.
– Это нехорошо, Петер. Нужно закалять не только душу, но и тело.
– Как это? – я готов был жадно внимать каждому её слову.
– Ты ходишь к проповеди?
Я кивнул.
– И внимательно слушаешь, что говорит мать предстоятельница?
– Да.
– Молодец. Помнишь, как она всегда говорит про злое, что стремится одержать верх в нашей душе? Каждая должна упорно бороться, чтобы победить его. А болезнь – это то же зло, только в теле. Нельзя ему поддаваться и нельзя перед ним смиряться. Нужно каждый день выполнять свой долг, Петер, и не слушать, что тебе нашептывают черные силы. – Она выразительно посмотрела на меня: – Ты помогаешь отцу по дому?
Я со стыдом опустил глаза. Теперь госпожа Катарина узнает, что я ещё и белоручка, и в гневе прогонит меня.
– Он не позволяет мне… – трусливо пробормотал я в свое оправдание. Она взяла меня пальцами за подбородок и заставила поднять голову. Голос у госпожи Катарины был глубокий и ясный, даже когда она говорила тихо – лишь для меня:
– Если ты будешь попустительствовать злу, Петер, оно одержит верх сначала в твоей душе, а потом и в теле. Что есть главная мужская добродетель?
– Смирение? – спросил я.
– Трудолюбие, Петер. Сейчас ты должен помогать отцу, чтобы потом быть готовым трудиться на благо своей жены и её детей.
Её слова были так справедливы, что от этого ещё больнее ранили моё сердце. Как сказать ей, что я бесполезен, что её предсказания никогда не сбудутся для меня? Разве она не видит, какой я?
– У меня никогда не будет… – голос мой сорвался, а горло сдавило.
– Это не тебе решать, Петер. Если ты будешь прилежен в следовании своему пути, то это не скроется от Матери небесной. – Госпожа Катарина несколько мгновений строго глядела на меня, а затем губы и глаза её ласково улыбнулись: – Твоим куклам давно пора спать, Петерше. Иди к себе.
Она шлепнула меня по спине, и я спрыгнул с её колен.

* * *

Брат ждал меня в нашей общей комнате, сидя на кровати в ночной сорочке и шерстяных чулках. Я подошел, и он развернул меня спиной и стал развязывать ленты на моем платье.
– Спасибо, Себастьян, – сказал я.
Он только фыркнул и больно ущипнул меня за бок. Я ойкнул и спросил сочувственно:
– Отец тебя наказал?
– Нет ещё.
– Не бойся, он до завтра забудет, – я постарался утешить его. – Давай ляжем спать скорее?
Себастьян снял с меня платье, а уж рубашку и панталоны я мог сменить сам. Брат залез под одеяло, потому что в комнате было зябко.
– Рассказывай, что говорили дамы.
Я рассказал ему про Берту, и про Ангелику, и про остальных, кого успел заметить, и даже начал про книгу и температуру, но про это брат слушать не стал. Про Берту он сказал: «Эту знаю, её мать держит аптеку на Старой площади». И Ангелику он тоже знал, и других одноклассниц нашей сестры. Мне казалось, будто у него есть свой интерес в этих расспросах, но не мог постичь их суть.
Почему-то я умолчал про госпожу Катарину, хотя мне любопытно было услышать, что брат скажет про неё. Мне не хотелось, чтобы он перечислил, какую лавку держит её семья и с кем они в родстве, и назвал Катарину «эта».
Я забрался под одеяло к брату, где он уже нагрел для меня место. Мне хотелось в покое подумать о том, что сказала госпожа Катарина, но брат никак не мог угомониться и вспоминал всё новое, что ему было известно о дочерях состоятельных мещанок нашего города. Бедный, он, должно быть, тоже мечтал хоть на минуточку оказаться в их обществе, а это право выпало мне. Мой же прелестный брат вынужден был весь вечер проскучать на кухне и в детской. Интересно, что бы госпожа Катарина сказала о добродетели ему? Ах, она наверняка похвалила бы его старание и красоту! Эта мысль кольнула меня неожиданно, предательски: в свои нежные годы я ещё не знал ревности. Тем ужаснее, что первым, кто заронил её ядовитый шип мне в душу, был мой брат.