[bbgon]

Автор: bbgon
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.

Главы 1 и 2

Главы 3 и 4

Главы 5 и 6

Главы 7 и 8

Главы 9 и 10

Главы 11 и 12

Я предупредила, что собираюсь вычитывать книгу и вносить поправки. Так вот, хочу сразу сообщить об одной мелочи, которую я после собираюсь исправить и которую считаю достаточно важной, чтобы вынести отдельно: в предыдущих главах я кое-где упоминала "Святую Марию" под именем "Святой Девы". После долгих споров, обсуждений и размышлений прошу термин "Дева" считать недействительным и к делу не относящимся, после я его уберу).

Глава тринадцатая

– Нравится ли тебе, Петер? – повторила госпожа Катарина вопрос. Она ласково улыбалась, но я не мог вымолвить ни слова: так тронуло меня её внимание. Получить подарок из её рук!.. Мне вспомнилась наша вторая встреча, на Пасху, когда она отдала мне свой псалтырь. Я бережно хранил его, но открывал редко, потому что в своем маленьком неблагодарном сердце затаил обиду на неё и брата.
– Спасибо, – пробормотал я и прижал свёрток к груди. Я не успел толком разглядеть, что в нём.
– Ну, так и не поняла, угадала с подарком или нет, – усмехнулась госпожа Катарина.
Матильда подтолкнула меня в спину:
– Не дуйся, как бирюк.
Я присел в поклоне, чтобы скрыть смущение. Когда я выпрямился, госпожа Катарина коснулась моей вспыхнувшей щеки:
– Скромность – лучшее украшение мужчины.
Разве можно столь жестоко смеяться надо мной? Я в замешательстве покосился на Себастьяна: лучшим украшением мужчины я почитал стройный стан и густые кудри, как у брата. К счастью, отец отвлёк госпожу Катарину от моей неловкости:
– Не привык он к такой изящной обстановке-то, вот и молчит. У вас тут не хуже, чем в королевском дворце.
Матильда кашлянула от его неотёсанной прямолинейности, но госпожа Катарина любезно кивнула в ответ:
– Благодарю, герр Винкельбаум. Только вы чересчур наш дом хвалите: мы с тётушкой всегда скромно жили, – при воспоминании о покойной тётке она запнулась и сжала губы. Моё сердце отозвалось на её секундную слабость, и я легко коснулся её пальцев, но тут же опомнился и отдёрнул руку. Госпожа Катарина подняла просветлевший взгляд и перекрестилась: – Упокой Мать небесная её душу. В деревне дом с её молодости, кажется, не менялся. А здесь, в городе, она мне доверила руку приложить.
Я и без объяснений знал, что лишь госпожа Катарина могла выбрать окружавшую нас обстановку, где светлая обивка стен радовала глаз, простота форм не давила на гостью и все предметы выбраны были разумно по их назначению и удобству, а не в слепой погоне за модой. Стены просторной гостиной, где она приняла нас, украшали карандашные наброски в строгих рамках, изображавшие лошадей в скачке и на выпасе; на других я узнал виды нашего городка.
– У тебя хороший вкус, Катарина, – сказала Матильда. – Вот и мужчины подтвердят.
Брат уже развернул свой подарок: шпильки для волос с цветами из эмали – такой тонкой работы, что их можно было принять за настоящие. Отцу достался широкий расшитый шарф, не слишком мрачный и не пёстрый, а точно приличествующий его возрасту и положению. Сестре же она преподнесла запылённую бутылку вина. Все вновь обменялись благодарностями. Госпожа Катарина, хоть и учтиво отказывалась от них, была довольна.
Я тоже позабыл свои обиды, но вовсе неожиданное счастье свалилось на меня, когда госпожа Катарина пригласила нас за стол и добавила:
– Сядь рядом со мною, Петер.
Это было против всех правил: я был младшим в нашем обществе – и оттого особенно лестно. На ватных ногах я подошёл к стулу, который она отодвинула для меня, и сел. В голове у меня было приятное затмение, точно всё доходило до моих глаз и ушей сквозь золотое покрывало.
– Это Штефан, – сказала госпожа Катарина. – Он меня с детства нянчил. Никто другая столько колыбельных не знает, правда, Штефан?
Я увидел пожилого мужчину, который поставил на скатерть блюдо с гусем, а потом по-домашнему отмахнулся от хозяйки:
– Всё бы вам шутки шутить, перед гостьями-то.
Для меня его круглое морщинистое лицо тоже озарилось чудесным светом через его связь с госпожой Катариной. Та рассмеялась:
– Всё ли на столе? Тогда с нами садись. Остальных служанок я отпустила: сегодня праздник такой, что семьи в сборе должны быть.
Когда прекратилось шарканье стульев и шорох платьев, воцарилась торжественная тишина. Я ждал, что госпожа Катарина скажет что-то, подобающее моменту, и она заговорила:
– Все ли помнят, почему сегодня особенный день? – Я охотно закивал. Она покосилась на меня, и угол её губ дрогнул в улыбке. – Жаль, многие забывают об истинном его смысле. Будто это лишь повод повеселиться на балу, набить живот, нарядиться самой или похвастаться красотой своего мужа! – взгляд госпожи Катарины на мгновение неодобрительно метнулся к разряженному Себастьяну. Тот сидел с опущенной головой и молитвенно сцепленными пальцами. – Мать небесная послала нам своё благословение, знак высшей любви к людям – когда подарила нам свою Дочь. Знаешь ли ты историю про Вифлеемскую звезду, Петер?
Историю я знал, но меня испугало, что госпожа Катарина хочет проверить меня. Что, если я провалюсь перед ней? Я потеребил кружевной передник:
– Да…
– Расскажи, Петер, у тебя лучше выйдет, – она подпёрла щеку ладонью и приготовилась слушать. Я набрал побольше воздуха и начал – сначала тихо, но затем всё более смелея:
– Жил-был в Святой земле в городе Вифлееме геррляйн по имени Иосиф. Все в округе знали его как праведного и непорочного юношу. Он ухаживал за больными и помогал старухам и славился своею истовой верой. Однажды Иосиф молился перед сном, прося Мать небесную ниспослать мир и благословение на землю. И тут явилась ему сияющая ангел в языках пламени. Иосиф испугался поначалу, но потом увидел, что огонь его скромную каморку не опаляет и не жжётся. Понял он тогда, кто к нему явилась, и упал перед посланницей божьей ниц. «Поднимись, Иосиф!» – прогремела она нечеловеческим голосом. – «Принесла я тебе благую весть!» Иосиф поднялся, и ангел указала ему на небе звезду, которой прежде там не было и которая светилась ярче других, и сказала: «Следуй за нею, тогда найдёшь божье благословение, ибо избрала тебя Мать небесная среди прочих». Пошёл Иосиф, как было велено, и к середине ночи вышел на берег ручья. Тут звезда на небе остановилась и засияла ещё ярче, и в её свете увидел юноша в камышах у берега корзинку, а в корзинке – спелёнатого младенца. Поднял её Иосиф на руки и услышал, что исходит от девочки аромат ладана, а от кожи – божественный свет, и понял он, что рождена она самой Матерью небесной и послана людям во спасение.
Но не один он узрел на небе звезду. Три мудрые старицы в далёкой стране тоже увидели её и разгадали, что явилась на землю мессия и что искать её нужно в краю вифлеемском. Отправились они в путь и вскоре пришли в город Иерусалим, где правила жестокая царица Иродиада. Явились они перед её очи и спрашивают: «Где царица новая иудейская?» Испугалась Иродиада за свой трон и велела всех младенцев женского пола в своей земле истребить. Но Мать небесная Иосифа с Дочерью своей защитила: солдатки мимо его дома прошли, даже не заметя, потому что все знали, что юноша чист и без жены живёт.
А волхвицы пошли за звездой дальше, и пришли к дому Иосифа, и принесли дары золота, ладана и смирны, и положили перед дитём, и поклонились ей. Назвал её Иосиф Марией, что значит «посланная Небом», и растил её как отец в любви и почитании Матери нашей небесной.
Когда я закончил, госпожа Катарина продолжала внимательно смотреть на меня, но я не мог прочесть в её взгляде, что она думает.
– Спасибо, Петер, – сказала она наконец.
– Ох и гладко он у вас умеет излагать! – воскликнул Штефан, обращаясь к отцу. – Повезло вам с сыновьями, герр Винкельбаум: один точно куколка собой пригож, а второй хоть и поменее, зато отец из него хороший выйдет, сказки малышам рассказывать.
Я зарделся, а госпожа Катарина укоризненно покачала на своего старого воспитателя головой. Тот нимало не смутился:
– Да разве ж я не прав, Катаринхен? Я всегда тебе говорил: полы уметь скоблить или кухарничать – это дело наживное, научится. И красота быстро проходит. Мужа по тому надо выбирать, как он с детьми управляется. Если он главного не умеет, так украшай его, не украшай – всё толку не будет.
– Ну хватит, Штефан, совсем геррляйнов сконфузил, – мягко прервала его болтовню госпожа Катарина.
– А ты меня слушай, слушай, старика, я дурного не посоветую, – отозвался тот весело. Очевидно, между ними царило понимание не хуже, чем между отцом и дочерью, и оно настроило наше общество на семейный лад.
После молитвы, произнесённой госпожой Катариной, мы приступили к ужину. Отец со Штефаном погрузились в беседу о детях, как это всегда бывает между мужчинами. Матильда с госпожой Катариной обсуждали дела хозяйственные и политические, а мы с братом прислушивались то к одним, то к другим. Вернее, это я прислушивался, с трудом продираясь сквозь ворох иностранных слов: «парламент», «конституция», «конгресс», «соединённые штаты». Себастьян же молча подносил вилку ко рту, глядя на стакан с водой перед собой. Иногда кусок соскальзывал с вилки, но он будто и не замечал этого, продолжая двигаться, как заведённая игрушка.
– …ты всерьёз полагаешь, что они такие же люди, как мы, Катарина? Смотри сама: у них есть всё, чтобы жить цивилизованно, даже поболее, чем у нас. И земли плодороднее, и зимы никогда не бывает, и такие, как ты, их учить пытаются. И что же? До сих пор бегают дикарками! Им грамоту с правами давать – что метать бисер перед свиньями, не поймут.
– Так ведь в том и есть наша задача, Матильда: осветить правильный путь, ежели они сами его найти не могут. Наш христианский долг – заботиться о тех, кто слабее, а не в кандалы их заковывать.
– Ты-то на своих лошадей, небось, сбрую надеваешь?
Госпожа Катарина вздохнула:
– Лошадям тоже забота нужна. От одного кнута они тупеют и ни на что не годны становятся.
– А без кнута дичают, так что только на живодёрню их остаётся. Строгость во всём нужна первым делом, а уж потом можно и пряник дать. Им самим лучше было бы, если б они нашу манеру жить переняли.
– С этим я и не спорю, – согласилась госпожа Катарина. Матильда кивнула:
– А что с ними делать, если они добром не понимают? Ведь всё для их блага делается: им одежду человеческую дают, в домах вместо хижин помещают, кормят, лечат. Говорят, в своих чащах они не дожив до зрелости помирают. А в Америке даже старухи бывают: лица чёрные, а волосы белые – ну и картина.
Госпожа Катарина покрутила тонкую ножку бокала между пальцами:
– Вроде правильно ты говоришь, Матильда… Только у меня сердце кровью обливается, как подумаю, что кто-то в светлый праздник от дома отлучён и от ударов плети страдает. Благим намерениям кроме решительности мера нужна – вот чего тебе недостаёт, Тильда.
– Так дела не делаются. Если б императрица Юлия у Рубикона стояла и размышляла: «Ах, имею ли я право перейти его или нет?», то никогда б войны не выиграла. Вот увидишь, через двести лет чернокожие сами спасибо скажут, что их из чащобы вырвали да всему научили. Пока их соплеменницы с кольцами в носах бегают, они уже грамоту освоят и на человеческих языках изъясняться будут.
Ломоть птицы с соусом на тарелке у госпожи Катарины совсем остыл. Она потыкала мясо вилкой и недовольно отложила её. Я приподнялся на стуле и углядел соусницу на другой стороне стола: нельзя, чтобы госпожа Катарина осталась голодной после ужина, на который сама же нас пригласила. Я тихонько встал, обошёл вокруг и принёс горячую соусницу ей:
– Госпожа Виттенау…
– Петер! – она улыбнулась мне, отвлекшись от беседы с Матильдой. – Скажи-ка, Петер: что ты думаешь, стоит ли нам дикарок Слову Божьему учить?
Я робко поглядел на сестру. Та вскинула брови и усмехнулась:
– Ты бы ещё гуся спросила, Катарина.
– Ты ведь читал давеча про миссионерок, – обратилась ко мне госпожа Катарина. – Неужели ничего не запомнил?
– Не знаю, госпожа Виттенау, – я сложил обе ладони на краю стола и пощипывал скатерть, надеясь, что они оставят меня. Но теперь и сестра сочла вопрос любопытным:
– Да, Петерше, расскажи, что ты думаешь про дикарок.
Я повернулся за помощью к отцу, но тот был занят беседой о моих детских болезнях. Себастьян перебирал в руках шпильки, подаренные госпожой Катариной, с такой целеустремленностью, будто это был вопрос жизни и смерти.
– Что же ты, Петер? – сказала госпожа Катарина. – Я без подвоха спрашиваю. Мне приятно будет, если ты от меня своих мыслей скрывать не станешь.
– Вам лучше знать… – пробормотал я. – Только я думаю, что если б вы им про Святое писание рассказали, они бы мигом обратились. В книжке было, что они крокодилам и всяким другим тварям молятся. Разве наша вера не лучше? Они бы только посмотрели на распятие и сразу испугались, какие зубастые пасти у них раньше вместо образов в домах стояли.
Сестра скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула, сдерживая улыбку.
– А ежели б они не захотели обращаться? – спросила госпожа Катарина.
– Почему?
Она пожала плечами:
– Почему не все люди одинаково думают, Петер?
Я подёргал скатерть и поёрзал на стуле.
– Потому что одни люди умные, а другие – глупые, – решил я.
– Если мы с Катариной во мнении расходимся, – спросила сестра, – кто из нас умная, а кто – глупая?
Это было совсем нечестно! Разве мог я выбрать одну из них, не обидев вторую? Да и можно ли выбрать, если обеих я почитал образцами разумности?
– Зачем же ты такие вопросы задаёшь, Матильда? – пожурила её госпожа Катарина.
– Ты первая его расспрашивать решила. Видишь теперь, что том смысла не больше, как если с африканскими шаманками о теологии спорить: он сам не знает, для чего слова у него изо рта вылетают.
– Ты по своей мерке судишь, – неожиданно сурово возразила госпожа Катарина. – У мужчин ум в другом, а с женским мерилом к ним соваться – главное пропустишь. Им твоя философия с логикой не нужна, они сердцем чуют.
– Оно и видно, – хмыкнула Матильда.
– Госпожа Виттенау умнее, – сказал я вдруг. Сестра поглядела на меня, и госпожа Катарина повернулась тоже, и отец со Штефаном прервали разговор, и даже Себастьян поднял голову. Отступать мне было некуда, и я отчаянно, как зажатая в угол крыса, повторил: – Ты меня сама спросила, Тильда… госпожа Виттенау умнее.
Я уже чувствовал, что запястья у меня разгораются перед будущей поркой, как Матильда расхохоталась:
– Это тебе тоже сердце подсказало, братец?
Я смутился чуть не до слёз. Пока не разглядели того остальные, я зажмурился и закрыл пылающее лицо ладонями. Зачем Матильда так со мною? Будто знает, что за когтистый зверь у меня в душе из-за госпожи Катарины.
– Хватит об этом! – наша хозяйка поднялась. – Штефан, сядешь за клавикод? Сыграй нам «Тихую ночь»*. – Она коснулась моего плеча: – Ты знаешь слова, Петер? И ты, Себастьян, тоже.

* * *

Церковь в праздник была забита до отказа, и меня втиснули на скамью между сестрой и госпожой Катариной. От её пальто с меховым подбоем сладко пахло, а я так умаялся за день, что еле боролся с искушением опустить голову ей на плечо. Она заметила это и во время проповеди разрешила прислониться к себе. Погружаясь в дремоту я думал, что более ничего не надо мне в жизни, такое умиротворение снизошло на меня. Но тут гудение органа всполошило меня, и под его торжественные звуки вокруг церкви понесли новоявленную Дочь божью в корзине. Конечно, была она не настоящая Мария, а только кукла в пелёнках, но всё равно это была самая красивая и самая любимая моя часть мессы в году. Мать предстоятельница и все служительницы были в белом облачении с голубыми лентами – как ручей, в котором Иосиф нашёл младенца. Мы встали, и госпожа Катарина пропустила меня вперёд, к краю скамьи, чтобы я мог разглядеть процессию без помех.
После того всё закончилось. Народ стал расходиться, и мы тоже прощались у перекрёстка. Дождь прекратился; было сухо и холодно. Мороз взбодрил меня, и я больше не хотел спать, я хотел ещё постоять с госпожой Катариной и со Штефаном.
– Ты на свой подарок так и не взглянул? – спросила она. По форме пакета я догадывался, что там книга.
– Я обязательно… – забрав свёрток у отца, который нёс его вместо меня, и захрустел бумагой.
– Темно, не разглядишь, – остановила меня госпожа Катарина. – Но ты прочти, тебе полезно будет, а я после спрошу, что ты понял.
– Да, госпожа Виттенау, – выдохнул я, и в морозном воздухе растаяло облачко пара. Матильда потопала каблуками, согреваясь. Отец в ответ заторопился:
– Ох, и холодно!
В унисон ему отозвался Штефан:
– Да, пойдём, что ли, Катаринхен? Нехорошо мне старые кости студить.
Госпожа Катарина расцеловалась со всеми нами и последним поцеловала в щёку меня:
– С Рождеством, Петерше.
– С Рождеством, моя госпожа, – беззвучно шевельнул я губами. Она не заметила моей оговорки, и я не знал, рад я тому или разочарован.
Домой мы шли в молчании: я – оттого что боялся, раскрыв рот, что начну смеяться или петь и выдам себя, а остальные устали и хотели поскорее оказаться в теплой постели. На нос мне упала холодная капля; потом ещё одна на щёку, и третья – на лоб. Я запрокинул лицо к небу: из него сыпались крупинки снега, которые становились всё больше и больше, пока не превратились в пышные хлопья. Отец вёл меня за руку, и я не боялся споткнуться и ловил снег ртом.
– Ты смотри-ка, белое Рождество! – воскликнул отец. Я прижался к его боку; но этого было мало, чтобы выразить переполнявшее меня счастье. Я поймал руку брата и пошёл между ним и отцом. Я простил Себастьяна: госпожа Катарина не станет брать его в мужья, она даже не добивается его расположения! Ни о чём другом я в те мгновения более не думал и не пытался угадать, что у неё на сердце.


_______________________________
* «Тихая ночь» (нем. Stille Nacht) – известнейший рождественский гимн, написанный в Австрии в 1818 году.



Глава четырнадцатая

В один из дней той зимы мне выпало узнать, сколько часов я могу проплакать кряду. Кажется, Небо отмерило слёз на двоих нам с братом, но пролились они все из моих глаз, потому что Себастьян не проронил ни звука, не сказал ни словечка в свою защиту. Ах, моя госпожа, не перелистывайте страницы! Я знаю ваше мнение о брате и не устану благодарить за снисхождение к нему – но выслушайте и вы меня. Верно, что одному лишь Небу известна правда о том, что свершалось без свидетельниц, но в вашей власти оценить беспристрастно мои слова.
Матильда заканчивала свои дневные дела в мастерской, а я подметал вокруг её стола, когда без стука дверь с улицы распахнулась и госпожа Ангелика втолкнула внутрь Себастьяна.
– Забирай! – она нарочито отряхнула тонкие пальцы и изящным жестом указала на него. – Я не хочу больше терпеть этот bête¹ в нашем доме. Я долго молчала – ради дружбы с тобой, Матильда – но всякому терпению приходит конец. Я не написала ни строчки, пока он был у нас! Для вдохновения мне нужен покой, а он ходит и ходит вокруг, как fantôme², и отпугивает Муза. Он перебил весь фарфор у нас в доме – чего мне стоило уговорить maman не наказывать его строже, чем он заслуживал! А сегодня он преступил всякие границы! Ох, – она взялась за висок и в изнеможении опустилась на край стола, смахнув на пол заготовленные для починки полоски из папиросной бумаги. Я присел на колени и стал собирать их, оглядываясь на брата. Из-под распахнутого пальто у него выглядывало черное платье горничного, но кружевной наколки в волосах не было: они были растрепаны, будто шпильки выдернули из причёски силой. Госпожа Ангелика пожаловалась: – У меня впечатлительная натура, Mathilde. Как я смогу писать о прекрасном, когда мне пришлось стать свидетельницей… – она погоняла во рту слова и выплюнула горькое: – …животных страстей. Твой брат предавался непотребному занятию с нашей кухонной девчонкой – и это рядом с блюдами, которые вот-вот должны были пойти на стол! Всё пришлось выбросить, всё! Какая мерзость, Mathilde, за такой ангельской внешностью, – она скривила губы. – Я не стану пересказывать тебе всего, что видела. Пусть твой братец сам тебе расскажет, как далеко они зашли.
Матильда встала при появлении госпожи Ангелики и опиралась теперь на спинку стула. Ногти у неё побелели, так сильно она стиснула её.
– Себастьян, отвечай, – проговорила она задохнувшимся голосом.
Брат молчал. Я затаился под столом, боясь, что меня вспомнят и прогонят.
– Себастьян? – повысила голос Матильда. Он стоял, не поднимая головы и сложив руки перед собой, и лишь сейчас я понял, что ещё было не в порядке в его наряде: на нём не было передника. Ох – я сунул пальцы в рот и прикусил их – неужто он так через весь город шёл, на виду у всех? Хоть бы госпожа Ангелика в коляске его привезла!
– Ты бы его в кухне послушала, Матильда. Когда под юбку к себе пускают, на разные лады голосить горазды, а как отвечать – язык проглотили.
– Петер здесь, Ангелика, – оборвала её сестра. – Вон, оба! – она указала нам на дверь в дом, и я поторопился выбраться из-под стола. Себастьян был точно во сне, и мне пришлось увести его за руку.
В сенях я снял с него пальто и башмаки – они были лёгкие, домашние, и ноги у брата совсем застыли. Я отдал ему свои войлочные туфли:
– Пойдём к печке, Басти. К папе.
Он пугал меня тем, что послушно следовал за мной. Отец в столовой как раз подбрасывал дров в огонь. Увидев нас, он всплеснул руками:
– Себастьян, ты-то откуда! И раздетый к тому же! Кто ж так ходит, никакого стыда! Да ты иди ко мне, поцелую. Нос холодный – с улицы только, а я и не слышал стука, вот старость.
Он обнял Себастьяна, который был в его руках тряпичной куклой. Я не знал, пересказать ли отцу слова госпожи Ангелики, чтобы новость не обрушила на него Тильда, или надеяться, что всё обойдётся.
– Ты какими судьбами здесь-то? Середина недели, не воскресенье, – отец оглаживал платье на плечах брата, пряча за этим незамысловатую ласку. – Да что с тобой, язык они тебе там прижгли, что ли? Или несчастье какое? Пожар? Умерла кто? По пути в лавку кошелёк отняли? Петер, сбегай, воды ему принеси.
– Не надо ему воды, – остановила меня Матильда. Я невольно попятился от неё. – Ты смотри, какая скотина, – на щеках у неё горели пятна. – Я всё для него делаю. Я ему невесту хорошую обещала. Я ему приданое собирать начала. Себастьян, красавец, отрада наша, – она вырвала его из рук отца и впилась пальцами ему в плечи. – Мне пришлось Ангелике обещать, что я всё твоё жалованье верну и столько же сверху добавлю, только чтоб она молчала. А она разболтает, как пить дать, разболтает. Будут наше имя по всему городу трепать, – голос Матильды взвинчивался всё выше. – Ежели твоя кухарка на тебя укажет – не стану откупаться! Отдам тебя! За последнюю босячку отдам! Побираться пойдёшь, с младенцем! – она ударила Себастьяна по щеке; он зажмурился, и голова его дёрнулась в сторону.
– Тильда! За что же это? – отец бросился между ними.
– Пусть твой сын тебе скажет, за что! – Матильда отодвинула отца в сторону. – Рассказывай всё, как было, – чтоб я знала, к кому тебя сватать идти.
– Она сама, – еле слышно прошептал Себастьян. Это было единственное, что он произнёс за весь вечер. Тильда с оттягом хлестнула его по другой щеке:
– Кобель не захочет, сука не вскочит! Ещё раз мне соврёшь, под корень всё отрежу и в монастырь тебя сдам.
Себастьян пошевелил онемевшими губами; нижняя лопнула от удара, и от этого зубы у него окрасились красным. Отец зажал рот ладонью:
– Что же ты наделал, Басти?
Себастьян втянул нижнюю губу в рот, слизывая кровь. Матильда не хотела бить его. Матильда всегда любила брата, нас обоих. Он подвёл её, и отца, и нас всех, сделал что-то плохое, и теперь Матильда вынуждена будет сделать ему что-то плохое. Зачем Басти всегда делает себе хуже? Мне стало так страшно за него и за нас, что я разрыдался.
Матильда с отцом оба допрашивали Себастьяна. Он покачивался, будто от силы их голоса, черный и тонкий, со сцепленными перед собой ладонями. Это длилось и длилось, у меня разболелась голова, и я не мог дышать носом. Не мог я и успокоиться: рыдания вырывались из меня, как пузыри из кипящей кастрюли. Я надеялся, что задохнусь от своей болезни, но она тоже предала меня.
Я сполз на пол, без сил от недостатка воздуха, и лишь тогда они бросили терзать Себастьяна. Отец поднял меня на руки. Я всхлипывал, лицо у меня опухло и ничего не чувствовало. Матильда потрогала мою щеку:
– Отнеси его в постель, – сказала она отцу, а Себастьяну: – Это тоже из-за тебя.
Отец отнес меня наверх и уложил на кровать. Затем он вернулся в столовую. Я упрямо выбрался из постели. То, что я остался один, нисколько не успокоило меня. Я взял себе в голову, что меня убрали нарочно, чтобы сделать с братом что-то ужасное. Цепляясь за перила и судорожно хватая воздух ртом, я спустился вниз и встал на пороге.
– Петер, иди в детскую, – велела сестра.
Я помотал головой.
– Разговор не для твоих ушей.
Возразить я не мог; мы с братом оба онемели.
– Петер! – сестра топнула ногой, и когда я не пошевелился, она вытолкнула меня из комнаты.
– Басти!
Она удерживала меня за плечи; я стал вырываться. Матильда попала ладонью мне по уху, всё зазвенело. Я заревел громче.
– Угомонись ты!
– Тильда, Петера-то не трожь!
Она схватила меня подмышки и поволокла вверх по лестнице; я еле успевал пересчитывать ногами ступени и несколько раз ударился о них коленом. Матильда втолкнула меня в детскую и захлопнула дверь. Я потянул её с обратной стороны. В замке повернулся ключ, и теперь я мог биться о неё, сколько пожелаю.
– Матильда, не запирай ты его, ежели с ним от плача дурно сделается? – отец запыхался от суеты и волнения.
– Кричит – значит, живой, а как замолкнет – выпущу.
Я бессмысленно царапал ногтями дерево рядом с косяком:
– Папа-а!
– Отпусти ты его, зря только мучаешь, – голос отца дрогнул, и в ответ меня задушили новые бессильные рыдания. – Матерью небесной и Дочерью её прошу, Матильда, оставь ты братьев! С Себастьяна сегодня ни словечка более не вытянешь, видишь, упёртый он, молчать решил. Не пори его сгоряча, покалечишь.
Сестра долго молчала. Я старался не шуметь, и лишь сотрясался от неровного дыхания.
– Обойдётся ещё всё, – мягко проговорил отец. – Накажи его по справедливости, пусть дома посидит, подумает. К исповеди его свожу. Госпожа наша милостива, за раскаяние грех простит.
– Себастьян! – крикнула Матильда. – Себастьян!
Меня отперли, и я бросился к отцу.
– Ничего, ничего, Петерше, – он погладил меня по голове. – Всё пройдёт.
Матильда была серая от усталости. Когда брат поднялся, она поморщилась:
– Отдам за первую, кто попросит. Молись, чтоб не узнал никто о твоём позоре. Мне же за тебя людям в глаза врать придётся, что достойный жених. Хорош геррляйн! Чуть что не по нему – сбежать норовит, перед любой кухаркиной девкой юбку задирает! – она крепко стиснула его подбородок между пальцами, а потом бросила, процедив сквозь зубы: – Уйди с глаз моих, пока не прибила.
Отец забрал от неё Себастьяна и увёл его в детскую. Я всхлипывал, держась за подол его платья.
– Мне расскажешь, что было? – спросил он брата, поставив его перед собой. – Сестра не узнает.
Себастьян молча дёргал себя за манжет.
– Ты хоть понял, что не так сделал, геррляйн? Блюсти себя надо. Что ж я, не знаю, как они уговаривать умеют? Так на то и мужская честь, чтоб не поддаваться. Ей-то что, ей почёт и уважение, если Мать небесная благословила, а ты, распутник, всю жизнь от людей лицо прятать будешь. – Отец подождал ответа. – Ну, что молчишь, сказать нечего? К нему и добром, и так, и сяк, всё без толку! – рассердился он, выкрутил Себастьяну ухо и заставил встать на колени перед распятием: – Молись, как Тильда велела, чтоб простила тебя Госпожа. За что ж мне сын-то такой? Думал, радость мне будет на старости лет, а одно горе от тебя!
Он взял меня за руку и заглянул в лицо с особенной нежностью против гнева на Себастьяна:
– Дай умою тебя, Петерше, золотой мой мальчик. Со мной сегодня переночуешь, не дело тебе с этим чёртом постель делить.

* * *

Отец беспокойно шевелился во сне и искал меня, стоило мне отвернуться на другой бок. Он долго не ложился, вздыхал и молился, облокотясь о кровать. Я тоже молился, но, вероятно, о другом: я просил святого Себастьяна, чтобы брат вновь стал как прежде. Я не хотел, чтобы Тильда отдала его в монастырь. Себастьян и так был чёрным и тихим, как послушник, – какая противоположность его прежней весёлости и нашим детским играм!
Я осторожно выскользнул из-под одеяла. Отец, не просыпаясь, провёл по нему ладонью, и я подсунул ему подушку. Он обнял её и успокоился. Я нашарил его войлочные туфли и шерстяной платок и прокрался в детскую, не скрипнув дверью. Я думал найти Себастьяна в постели, поэтому вздрогнул, увидев его тёмную фигуру. Он сидел на кровати, прислонясь плечом к спинке и склонив на неё голову. Лунный свет, умноженный снегом, падал на его лицо и делал его мертвенно-бледным. В первое мгновение мне показалось, что он умер. Потом я увидел, что глаза его открыты и зияют чёрным на белом.
– Басти! – позвал я шёпотом. Он не откликнулся. Я подбежал и схватил его за запястья: – Ах, Басти!..
Он негромко вскрикнул и встрепенулся. От неожиданности я выпустил его руки, и он взял левую за локоть и стал укачивать её в правой.
– Что с тобой?.. – я вспомнил, как брат показывал мне ожог. Я сел рядом и потянул его за руку. Пуговки на его манжетах были крохотные, и я боялся сделать Себастьяну больно, поэтому возился с ними долго. Шелковый рукав легко закатался наверх. На левом предплечье у брата виднелась цепь следов: от едва заметной полоски новой кожи у запястья до мокрого волдыря на полпути к локтю. Пять свежих ожогов, по числу недель, что прошли с Рождества.
– Папа говорит, маслом надо помазать, – только и смог промолвить я.
Я зажёг свечу и уговорил Себастьяна спуститься со мной в кухню. В слабом свете он был как больной желтухой, с пятнами под глазами и кожей цвета выцветшей бумаги. Старший брат казался мне слабым и беззащитным, и мне хотелось сберечь его, как маленького.
Мы вошли в кладовую, я поставил свечу на приступку у двери и стал в колеблющемся отблеске искать на полках масло.
– Погоди, Басти, сейчас мы всё поправим, – повторял я и замечал в своих словах голос отца. Ночью всё казалось мне иначе, чем днём, я торопливо перебирал мешочки и баночки со снедью и не узнавал их. В кладовой было холодно, и ноги даже под чулками покрывались мурашками. – Вот же оно, Басти! – мои пальцы наткнулись на маслёнку. – Видишь, темно, ничего не найти.
Я обернулся к брату и обнаружил, что он сидит на полу, уткнувшись лицом в колени.
– Басти, милый, застудишься, – я присел перед ним на корточки и коснулся его плеча.
– Пусть, – сказал он.
– Ничего не пусть, ничего не пусть, – торопливо пробормотал я, пытаясь тем заглушить предчувствие беды. Я отставил масло в сторону, снял с себя платок и набросил на его плечи. – Басти, не молчи… – горло у меня сжалось, и я не смог договорить. Я готов был вновь расплакаться, слёзы бились у меня в висках. – Хороший, Басти, я всё поправлю…
Я не знал, что я могу исправить; я бы обещал что угодно, лишь бы брат хоть немножко очнулся. Я видел его горе, но оно было непонятное, взрослое, неподвластное моим детским силёнкам. Каменный пол леденил сквозь туфли; если б что-то тёплое, чтобы разом согреть душу брата и его тело. Как тогда, когда я глотнул рислинга! Мне тогда вдруг стало весело и хорошо. Я вскочил и нашёл на полке откупоренную и наново заткнутую пробкой бутылку с вином – ту, что госпожа Катарина подарила сестре на Рождество. Госпожа Катарина знала – а если не знала, то Небо подсказало ей верный подарок.
– Погляди-ка, Басти, – я не без труда вытащил тугую пробку и сел рядом с ним. – Разве это не знак? Держи, – я попытался вложить бутыль в его вялую ладонь. Он приподнял голову. – Немножко, Тильда и не заметит, – прошептал я. – Тебе лучше станет.
Его пальцы сжались на горлышке. Я подтолкнул бутылку в донышко:
– Один глоточек. Оно невкусное, как лекарство, но ты потерпи.
Себастьян поднёс её к губам и отхлебнул.
– Ты умница, Басти, – сказал я ему, как говорил мне отец во время болезни, когда я послушно глотал горький порошок. Себастьян взял бутылку обеими руками и запрокинул её. – Что ты, что ты! – в испуге воскликнул я. – Нельзя же так!
Он опустил её и прижал ладонь к губам. Я забрал у него вино и стал мазать полоску на его запястье. Масло было холодное и неохотно таяло в моих пальцах. Ожоги были все одинаковой формы, и я тщетно пытался представить себе, как мой прекрасный брат неделя за неделей подходит к камину, закатывает рукав и аккуратно оставляет на себе отметку, а потом идёт прислуживать госпоже Ангелике. Никто не может выдумать себе такой пытки!
– Басти, неужто ты сам себя жёг?
Он сжал пальцы в кулак и стиснул зубы, когда я коснулся свежего волдыря. Следы на его запястье были как раны Святой Марии на кресте. Она ведь сама пошла на страдания, во искупление грехов людских. Если на Басти и был какой грех, разве его не искупили бы его раны? Басти всего лишь мужчина, и вина его маленькая – куда ему до всего человечества, погрязшего в распутстве. Я поцеловал его руку выше последней отметины:
– Ты не виноват, Басти. А если и был виноват, всё тебе простится.
Он посмотрел на меня. Я улыбнулся. Ему становилось теплее, и я прижался к его боку и обнял за пояс, чтобы согреть собою. Мне хотелось сказать ему что-то доброе.
– Прости, что я сердился на тебя из-за госпожи Катарины, то глупость была.
– Из-за госпожи Катарины? – повторил он.
Я спрятался лицом ему в плечо:
– Я думал, она свататься к тебе хочет. Я дурак такой, ты не смейся.
– Ко мне?
– Конечно, к тебе, братец. Тобой все дамы любуются, ты красивый, лучше принца.
Себастьян отхлебнул из бутылки и после резко втянул воздух сквозь зубы.
– Никогда за жену не пойду.
Я встревоженно поглядел на него:
– Что ты такое говоришь?
– Никогда не пойду. Никогда.
– Ну конечно, пойдёшь, Басти, – я погладил его по щеке. – Тильда тебе добрую жену найдёт. И детки у тебя будут, и дом. Как же иначе?
– За слепую только. Косую, кривую. Чтоб не видела меня. По голосу чтоб знала.
– Не наказывай себя, Басти, хороший. Мать небесная всё прощает, и тебе простит. Матильда отходчивая, и госпожа Ангелика не скажет никому про кухарку, обойдётся.
Себастьян сделал большой глоток и сказал:
– Так ведь не было никакой кухарки.
– Но как же?..
– Не было ничего, – прошептал Себастьян упрямо. На темном горлышке бутылки от пламени плясали блики и такие же влажно дрожали в глазах брата.
– Тогда почему ты плачешь, Басти? И себя зачем жёг? Матильде ничего не сказал?
Я обвил руками его шею. Мне чудилась страшная тайна: будто госпожа Ангелика заколдовала моего брата, похитила в плен и отняла у него язык.
– Что же было, Басти? – я цепенел, предвосхищая разгадку.
– Ничего.
– Значит, Матильда с отцом несправедливо тебя бранили! Я им утром всё-всё расскажу. Нельзя так оставить.
Себастьян запрокинул бутылку. Он морщился, и шея у него дергалась, когда он заставлял себя глотать кислое вино.
– Ой, – проговорил я, когда он опустил пустую бутыль. – Что же Матильда скажет… Знаю: я завтра первым сюда приду и бутылку будто нечаянно разобью. Она меня немного поругает, что руки кривые, да забудет.
Брат притянул меня к себе за рубашку. От него разило вином, и этот запах был от него странен и неприятен.
– Ничего она мне не делала. Смотрела только.
Я невольно отстранился и уперся ладонями в ледяной пол:
– Я не понимаю…
– Не говори Матильде ничего.
Я замотал головой:
– Нет, если хочешь…
Он отпустил меня и неуклюже стал подниматься. Задетая бутыль со звяканьем покатилась по полу. Я поддержал его под руку и взял свечу. Себастьян стал тяжелый и непослушный: уже не кукла, а мешки с песком. На лестнице мы оба несколько раз споткнулись, но никого не разбудили.
В детской я посадил его на постель и хотел раздеть, как отец помогал мне, когда я засыпал на ходу. Но едва я коснулся крючков на его спине, брат схватил мою ладонь и вывернул её так, что я чуть не закричал в голос. Затем он опомнился, но платье своё трогать не позволил. Он лёг, как был, а я забрался с ногами в кровать и долго сидел, держа его руку, чтобы он ненароком не повредил больные места. К утру меня сморил сон, я склонил голову Себастьяну на живот, и так нас после и нашёл отец.


__________
¹ животное, скотина, глупец
² дух, призрак