Я совсем забыла, хорошо, что коллеги напомнили: на этой неделе пасха, а значит, в пятницу и понедельник мы не работаем! Ура!
Не забыть закупиться продуктами перед выходными.

@темы: Лытдыбр, Работа

---

Этот график точно описывает мое пребывание в докторофандоме)). А вот с остальными совсем не так было.

---

Пацаны на отдыхе

@темы: GQMF, John Simm/The Master

---

Tosca, Deutsche Oper

Была вчера в третий раз на "Тоске" (в первый раз в Сыктывкаре, второй - в Карлсруэ). Странно, была уверена, что писала пост с впечатлениями из Карлсруэ, а теперь найти не могу. В общем, после трех раз могу сказать, что "Тоски" я насмотрелась достаточно, больше желания идти нет. То есть опера хорошая, музыка мощная, но из произведения я вынесла все впечатления, какие могла.
Постановка в Карлсруэ мне понравилась больше: в ней музыка отлично сочеталась с цветовым решением декораций и костюмов: черный-малиновый-серый, монохром с яркими пятнами, и композиция была графичной, четкой. От этого всё действие было более... выпуклым, что ли. А в Дойче Опер всё классически: "исторические" костюмы и декорации в коричнево-сероватых тонах, скучно, глазу не за что зацепиться.
В Карлсруэ меня впечатлил Скарпиа, а вчера - вроде и пел хорошо, и играл, не придерешься, но я бы его образ даже не вспомнила на следующий день. И их сцена с Тоской в кабинете Скарпиа тогда была страшнее, мрачнее - тоже из-за черных декораций с малиново-кровавым пятном. А Скарпиа у них был кардиналом...
Да, а ещё в первый раз сидела на балконе в Д.О., для разнообразия. (На самом деле припозднилась в вечернюю кассу, и на выбор оставались не первые ряды партера или первый ряд балкона.)) Выяснила, что акустика у них везде отличная)).

@темы: Театр, "Ich bin ein Berliner!"

---

А мне от Татиана ака Тэн достался

кубок))

1. Получив Кубок, передайте его по эстафете 10 понравившимся дневникам и поместите ссылки на них на своей странице.
2. Уведомите награжденных, чтобы они зашли в ваш блог за наградой.
3. Поблагодарите вручившего награду и разместите на своей страничке прямую ссылку на его блог.

По алфавиту:

kerry-lla, lubava, Nadalz, Shae, sige_vic, Verit, Wildnessy, Артур Кузнецов, Динь, Луче Чучхе

@темы: Флэшмоб

---

бгг, ну и раз уж пошли пикспамы...

Я в глубокой печали, что до сих пор не нашла красивых фоток дамы моего сердца в большом разрешении.

Вот этих, например. Я их вообще в необработанном виде найти не могу.

Зато Кейт может так, and she's not bovvered!

Увеличить

И огрооомная фотка с Гэттисом.

@темы: GQMF, Дэвид, не будь идиотом!

---

фап-фап-фап

Я категорически не согласна с надписью! Должно быть так: "Мужики хотят её. Женщины тоже её хотят. Все хотят Кристину Хендрикс!"



Хочу эту фотку в большом разрешении - и на стену!

ещё огромных фоток Кристины Хендрикс! (в превью)

@темы: GQMF, Сериалы

---

Берлинский марафон

А из нашего окна площадь Красная видна:

Про этих двух сосед сказал: "Они как Мерседес и Трабант"))).

@темы: "Ich bin ein Berliner!", Фото

---

Пропаганда

Bruno's - гей-шоп, Берлин, Клейстштрассе

много знакомых лиц на витрине

@темы: "Ich bin ein Berliner!", Слэш, Фото

---

Из ненаписанного:

В моем личном каноне у Доктора была жена. Та, вместе с которой он нажил двоих детей и внучку. Настоящая жена. Ну вы же понимаете: Доктор не такой таймлорд, чтобы жить абы с кем без любви и случайно завести двоих детей. Одну дочь от репликаторной машины ещё можно сделать случайно, но двое - это уже семья, это уже История.
Думаю, его жена была решительной таймледи. Нерешительная просто не дождалась бы от Доктора инициативы. Думаю, вспыхнуло у них всё быстро. Долгие брачные игры Мастер бы успел заметить и пресечь. Думаю, на тот момент Доктор уже считал себя свободным от обязательств перед ним - а вот Мастер так не считал.
Доктор любил свою жену. Она была не такая, как Мастер. Вообще - другая. Она не говорила о завоевании Вселенной, о великой миссии Галлифрея и о сверхзадачах, которые надо выполнить и перевыполнить в текущей рассилоновой пятилетке. Этого Доктор наелся на планерках в госканцелярии, где он как раз начал подрабатывать в должности младшего ликвидатора галактических коллапсов малой мощности (2 балла по шкале Омеги-Рихтера). Она имела ясные представления о том, чего хочет в жизни (по крайней мере, на ближайшую регенерацию), в работе и в семье. Так она сразу и сказала Доктору: я буду жить с тобой, первый ребенок будет сразу, второй - через пятьдесят лет, ты будешь воспитывать их по четным дням, я - по нечетным. Доктор обомлел - и согласился.
Не было никаких церемоний, кроме того судьбоносного разговора. Поэтому Мастер долго ничего не знал: Доктору не пришло в голову уведомлять кого-то о переменах в своей жизни. Мастер спокойно закончил свою (таинственную и коварную) миссию на другом конце Вселенной и вернулся на Галлифрей отдохнуть и набраться сил. Первым делом он, конечно, отправился проверить, как там дорогой Доктор, не передумал ли упрямиться. Пришёл - а там она. И Доктор счастливый. Влюбленный. Такой, каким Кощей давным-давно его не видел. Хорошо, что Мастер в дверь позвонить не успел. Так и сбежал ни с чем.
И с тех пор уже не мог простить Доктору того, что подглядел ненароком. Как увидит его, так и вспыхивает перед глазами картина: улыбающийся Доктор и его жена.
О детях Доктор ему тоже ничего не сообщил. Это Дракс как-то подошёл к Мастеру на какой-то там встрече выпускников сотню лет спустя и стал крутить пуговицу на его мантии: "Как там твой бывший дружок поживает? Я слышал, двое у него уже". Это была первая регенерация Дракса.

...Про детей Доктора отдельная история. Которая началась с издевательского "Приносим вам свои соболезнования в связи с трагической гибелью сына. По обстоятельствам несчастного случая будет проведено расследование". И Мастер в этой истории был замешан - только не так, как все думали. И было в этой истории расставание, после которого ясно, почему Доктор, возвращаясь на Галлифрей, никогда не вспоминал о жене. И маленькая Сьюзан там была, и встреча с Тардис.
Я бы столько всего написала. Подарите мне прибор, который образы сразу в текст переводит...

UPD. Слууушайте... а кто хочет, чтобы я весь этот бред устно рассказала, записала и как аудиофайл выложила?)) Будет вроде аудиофика, я постараюсь не э-экать))).

UPD-2. Ну вот, первая глава готова)). Послушала: черт, у меня такой серьезный голос, когда я шучу. Изнутри мне кажется, что в голосе у меня игривость проявляется, а со стороны - нифига. Впору табличку "Сарказм" выставлять.

О ком: Мастер, Мастер и ещё раз Мастер, Доктор, жена Доктора и другие
О чем: см. выше
Жанр: сказочка на ночь)). Рассказываю без текста, будьте снисходительны)).

Глава 1 (26 минут, 24 мб)
Глава 2.1 (20 минут, 18 мб) Глава 2.2 (3 минуты, 2,5 мб)
По техническим причинам файл пришлось поделить на две части.
Глава 3 (13 минут, 12 мб)

P.S. "Аксиома" здесь (текст) или здесь (аудио).

запись создана: 14.03.2012 в 03:44

@темы: Моё, Сериалы - Doctor Who, John Simm/The Master, Высокие, высокие агрессорско-виктимские отношения!, Слэш, Фанфики

---

Автор: bbgon
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.

Главы 1 и 2

Главы 3 и 4

Главы 5 и 6

Главы 7 и 8

Главы 9 и 10

Главы 11 и 12

Главы 13 и 14


Глава пятнадцатая

Если б могло исполниться одно самое заветное моё желание, я бы просил, чтобы мои благие намерения не оборачивались дурной стороной. Я сознаю, какую дорогу мощу ими, но могу ли я сидеть сложа руки, когда всё существо моё требует примирить всех, утешить, чтоб всем было радостно и весело?
Я полагал, что помог брату, когда угостил его вином. Но разве нашёл я время подумать о следующем дне? Придя утром будить Себастьяна, отец не мог не заметить вчерашнего.
- Что вы устроили, негодные? – он усадил меня, ещё заспанного, в постели. Я потёр глаза и потянулся обнять отца, стоявшего надо мной, уперев руки в бока. – Ты ко мне не ластись, геррляйн! Себастьяна вовсе не добудишься, а ты что же скажешь?
Я тяжело вспоминал, в чём наша вина. Спал я в ту ночь мало и был как встревоженная в полдень сова. Отец понизил голос – от Матильды:
- Кто из вас удумал вино пить?
- Я не пил… - пробормотал я и исправился: - Я бутылку нечаянно разбил…
- Ещё и врёшь мне в глаза! – отец дёрнул меня за ухо; я вскрикнул. – Был я в кладовой, бутыль по полу катается, воском свечным накапано, маслёнка посреди безобразия раскрытая – мышам попировать оставил?
Отец был прав, конечно, но и я чувствовал свою правоту. Я не мог рассказать всё начистоту, объясниться – но и прощения просить не мог и не хотел.
- Папа, папа… - захныкал я, надеясь, что он поймёт меня без слов.
- Не меньше полуштофа* оприходовали! Что ж я, не учую? Себастьян, поднимайся! – он совсем разозлился и тряхнул его за плечо. Брат застонал и отвернулся от света. – Поднимайся, не то Матильду позову! Да что это у тебя? – отец отпустил его плечо и подтянул вверх рукав. В рассветных лучах обожженная вздувшаяся кожа показалась мне ещё страшнее. Я обхватил отца за пояс и спрятался в его платье; сейчас он поймёт всё и простит Себастьяна: вот же они, его искупительные жертвы.
- Где ж ты так?.. – он склонился ниже; с годами глаза его ослабли. – Многажды, да по одному месту… Ах ты, чёрт, охальник этакий, сколько ж раз на свиданье к кухарке своей бегал? Так только на кухне о плиту ожечься можно! Пусти меня, Петер, чисто пиявка! Да поднимайся ты! – он тряхнул Себастьяна и вдруг бросил его и опустился на край кровати, держась за грудь: - Ох, смерти моей хотите. – Он помолчал, тяжело дыша, пока я испуганно щипал его за рукав и не смел обнять.
- Не хотим, - прошептал я.
- Хотите, всё назло делаете. Как помру, пусть Тильда на камне напишет, что свои же дети меня в могилу свели. «Себастьян Винкельбаум, который развратничал, и Петер, меньшой сын, который вино пил и отцу врал».
- Не хотим! – звонким от набегающих слёз голосом воскликнул я. – Басти, скажи же!.. – я обернулся к брату. Подол его платья смялся и обвился вокруг ног, но он не хотел поправить его. – Скажи же! – я толкнул его в колено. – Скажи! Скажи! Скажи!
- Что за крик вы тут устроили? – голос Матильды разом заставил меня замолкнуть. Она была одета наспех: блуза кое-как застёгнута и не заправлена в панталоны, штанины у колен не подвязаны. Я подтянул к себе шерстяной платок, сбившийся между периной и стеной, и прикрыл свою ночную сорочку. Во мне как раз зарождалась юношеская стыдливость, и я смущался даже сестры.
- Чтоб к тому времени, как я спущусь, все были прибраны и завтрак накрыт.
Она остановила на каждом поочерёдно нахмуренный взгляд и удалилась к себе. Отец заторопил нас, я побежал умываться, а ему кое-как удалось заставить Себастьяна подняться. Он помог ему переодеться в домашнее; когда он расстёгивал крючки на спине брата, тот морщился, будто ему в спину втыкали иголки.
- Петер, проследи, чтоб Себастьян причесался и умылся, - велел мне отец, а сам поспешил на кухню: - Как бы каша у меня там не пригорела.
Я усадил брата на стул перед зеркалом в отцовской спальне. Он редко позволял мне играть со своими волосами, не любя, когда их трогали чужие руки, и оттого для меня было особенным удовольствием причёсывать его каштановые кудри. Он не сказал ни слова против, когда я, распустив их в своей ладони, заскользил по ним гребнем. Мне казалось, он ещё спит – с открытыми глазами, что неудивительно было после неспокойной ночи.
- Кто помогал тебе одеваться у госпожи Шнейдин? - спросил я, чтобы завязать разговор. От меня не укрылось, что с форменным платьем невозможно было справиться в одиночку.
- Мы спали… в одной комнате… со слугой госпожи Доротеи, - Себастьян будто пересиливал себя, когда говорил. Я обнял его сзади за шею и прижался к его щеке. Я бы дольше не отпускал его, если б мне не надо было вернуться к утреннему туалету.
- Вы с ним дружны были?
- Он старый... в два раза меня старше, и не женат. Мы почти не говорили.
- Что ж вы делали вечерами?
Себастьян одним ногтем чистил под отросшим ногтем другого пальца.
- Госпожи гостий принимали… или сами выезжали.
- А ты?
Он сунул ноготь в рот и стал грызть его, пока я пропускал меж пальцев его шёлковые пряди.
- Госпожа Ангелика писала целыми днями, - сказал он.
- О чём же? – с любопытством спросил я. Труд писательниц казался мне восхитительным таинством с тех пор, как я впервые сумел сложить из отдельных букв историю.
- Ходила по комнате и думала… что б ей сочинить. Чтоб не хуже, чем леди Байрон.
- Кто это?
- Не знаю… Какая-то госпожа.
- Как тебя заплести, Басти? – я собрал его волосы на затылке и заглянул ему в лицо. – У тебя всегда причёска такая красивая была, когда ты нас навещал, я так не сумею.
Он поднял глаза и посмотрел на себя в зеркало. Я отпустил из пучка две пряди по бокам – как особенно шло ему – и улыбнулся:
- Если хочешь, я очень-очень постараюсь! Ты только не грусти, Басти.
Он повернул и разглядел своё лицо сначала с одного бока, потом с другого. Одну из прядей он обвил вокруг пальца и поднёс его к своим пухлым губам. Он будто впервые видел свою красоту и удивлялся ей. Потом он оттолкнул мою руку и поднялся.
Он был так решителен, что я не смел противоречить ему. В отцовском комоде, где тот держал инструменты для шитья, Себастьян нашёл портновские ножницы. Только тут я понял, что он вознамерился сделать.
- Басти, не надо! – я бросился к нему, но остановился на полдороги, боясь, что он поранит себя или меня. Себастьян собрал волосы с одной стороны и несколькими движениями отрезал их коротко, по середине ушей. Затем он проделал то же с другой стороны, свернул тёмные мёртвые пряди узлом и аккуратно сложил на комоде вместе с ножницами.
Я зажал рот ладонями:
- Ты теперь как девочка, Басти… как крестьянка… - мне ужасно жаль было его прекрасных волос, будто он убил что-то живое, сломал ни за что деревце или утопил котёнка. – Погоди, не показывайся так Тильде! Давай хоть спрячем, я шпильками заколю, платок тебе дам… - я подбежал к нему и привстал на цыпочки, пытаясь собрать и удержать короткие прядки пальцами в пристойной причёске. Он досадливо отпихнул от меня.
На себя нового в зеркало Себастьян даже не посмотрел. Он спустился вниз, как велено, а я бежал за ним и теребил пальцы в дурном предчувствии.
Мы вошли в столовую. Отец стряхнул с накрытого стола последние крошки и обернулся. В дверях остановилась Матильда. Мы оказались между ними, пойманные в тягучем, изумленном молчании, как муха в смоле. Поначалу никто ничего не говорил. Отец раскрыл рот, будто не узнавал Себастьяна. Матильда приблизилась к брату:
- Петер, сбегай-ка за моим ремнём, что вместе с пальто в сенях висит. Отец, принеси табурет из кухни. А лишний прибор убери, - она кивнула на тарелку с ложкой, поставленные для Себастьяна.
Перед тем как выполнить её поручение, я сочувственно поглядел на брата: как же Басти опять умудрился сделать всё себе во вред? Ведь положит поперёк табурета и выпорет, больно! Себастьян непривычен был с падающими на лицо неровными прядями: совсем не прежний опрятный геррляйн, он больше был похож на уличную хулиганку, по прихоти переодевшуюся в мужское платье.
Матильда велела нам с отцом ждать в сенях. Себастьян снёс наказание молча: ещё бы, после того, как он сам себя жёг раскалёнными щипцами, что ему какой-то ремень! Я же жался к отцу и, вздрагивая, считал удары.
- Кто придумал волосы остричь? – спросил он меня.
- Басти…
- А ты что ж?
- Он ножницы взял, я отбирать побоялся…
- Ох, сатана в него вселилась, - перекрестился отец. Я всхлипнул от последнего удара.
Себастьян уже оправлял подол, когда мы вернулись. Матильда свернула ремень в кольцо и подала ему. С лиц у них обоих не сошла деловитая сосредоточенность, будто они только закончили обсуждать вздорожавшие дрова и подсчитывать расход за зиму. По брату было заметно, если приглядеться, что он стоит неровно, - и более ничего.
- Себастьян, ты зачем испортил-то себя? – страдальчески спросил отец.
- Ума у него нет, - ответила за него Матильда. – Наверх ступай, Себастьян. Да табурет и ремень по пути на место убери. К обеду и ужину можешь не спускаться.

Завтрак наш был мрачен и молчалив. Каша остыла, и я вяло перебирал крупинки ложкой. Отец попросил раз:
- Матильда, ты бы с братом поговорила. Без матери-то, видишь, от рук отбивается.
- Я ему всё сказала, что хотела, - она воткнула ложку в серую застывшую кашу и поднялась. – Нечего с ним нянчиться, - опершись о стол кулаками, она постояла, покусала нижнюю губу. – Я в город по делам отлучусь. Узнаю, что кто из вас с Себастьяном говорил или что кормили его, - плохо будет.

* * *

Так сумел Себастьян окончательно восстановить против себя сестру. В городе она заказала для него отдельную кровать, так что мы не могли теперь шептаться с ним перед сном. Из дома его не выпускали из-за обрезанных волос – даже в церковь. Только на задний дворик, окруженный со всех сторон забором, мог он выходить с разрешения отца. Матильда следила, чтобы тот поручал Себастьяну самую тяжелую работу и лишь такую, которую можно было выполнять в одиночку. Он скоблил полы в комнатах, колол дрова, чистил посуду, когда в кухне никого не было. Говорили мы с ним только по необходимости; хоть я и старался всячески нарушить запрет, но меня ловили и лишали вечернего часа, выделенного на чтение.
Себастьян, казалось, не особенно страдал от одиночества. Он ложился рано, едва закончив порученные дела, а чем он занимался днём, я не знаю, потому что отец старался держать меня при себе. Всё чаще обнаруживалось, что работу он забросил, едва взявшись, и глядит перед собой, бросив метлу или тряпку. Тогда отец отчитывал его, а Матильда решала дело просто: не пускала брата к столу.
Но и это не особенно тревожило его: он и так ел мало, даже когда на обед были его любимые сосиски из соседской мясной лавки. Иногда он вовсе не прикасался к еде, и отец ругался, что брат заболеет.
Себастьян похудел, и черты лица его заострились, как у изящных герров с гравюр в Матильдиных книгах. Я не читал ещё романы, но картинки уже занимали меня и пробуждали неясные томительные фантазии: там были дамы в богато украшенных беретах и с лихими усмешками, и они беседовали под липами с геррами с длинными тонкими лицами и в узких корсетах. А в конце одного из романов был рисунок, от которого я краснел и быстро-быстро перелистывал страницу, чтоб отец не заметил, что я смотрю на него. Когда же я оказывался в комнате один, я подглядывал на него сквозь пальцы, а потом всё же зажмуривался и отодвигал книгу.
Там был геррляйн, который прятался от дамы за ивой на берегу реки. В ушах у меня с журчанием струился Рейн, и вот уже я, ни жив, ни мертв от волнения, прижимался щекой к серой коре дерева, по щиколотку в росистой траве.
- Пе-етер! – игриво, нараспев звал женский голос. Дама сбегала по крутому склону и, заметив меня, смеялась. На рисунки обе фигуры были вдалеке, за листвой. Дама приподнимала её одной рукой, входя в шатёр из плакучих ветвей. – Петер…
Черные фигурки склонялись друг к другу, сближаясь губами, и я вспоминал, как госпожа Катарина целовала меня на прощание в щёку, и думал, думал, думал – как было бы оно, если б она поцеловала меня в губы?
Ах! Я отталкивал от себя книгу. Стыдно, как же стыдно думать такое про благородную госпожу Катарину – и как же пленительно…
Я хотел рассказать Себастьяну об этих мыслях, чтобы он своим взрослым суждением навёл в них ясность, но как подступиться к нему, я не знал. Ночью он засыпал раньше меня; он вообще много спал в то время. Днём за нами следили отец с Матильдой.
Отцу я о своих мечтаниях сказать боялся: я чуял, что он рассердится и накажет меня, хоть и не вполне понимал, что именно я делаю дурного. Я знал лишь, что требую слишком многого от госпожи Катарины, заставляя её являться по моей воле в моих фантазиях и выполнять мои желания.
Чтобы перестать думать о непристойном, я отдал тот роман Матильде, и с тех пор читал только книгу, подаренную мне госпожой Катариной. Она была благочестивой, повествовавшей о первых миссионерках на американском континенте.
Удивительно, как глуп я был тогда! Я и не предполагал, как велик мир, в котором мы живём. Для меня он ограничивался нашим городком, столицей, княжеством, да где-то в неведомых далях простирались другие страны и Африка, но то были земли сказочные и не вполне настоящие. Книга госпожи Катарины начиналась с карты, на которой наш мир лежал развёрнутый, точно луковая шелуха. На одной стороне океана было подписано «Европа», а на другой – «Америка», которая делилась на два больших острова. Наш городок я на карте не нашёл, чему очень огорчился. В земле Америке линиями было обозначено, как путешествовали миссионерки.
Изъездили они её всю! От капелек озёр справа до хвостатого отростка слева. Ещё мельче на картинке были подписаны великие реки и народы, которые жили между ними. Со смешными названиями племён мне пришлось повозиться, чтобы разобрать их: там были короткие сиу и кроу, как крик птицы; апачи и омахи – имена посложнее; и невозможные потаватоми, анишинаабе и оохенунпа – я смог написать их сейчас, только подсмотрев в книгу.
Составлена она была с большим тщанием из писем и воспоминаний очевидиц. В каждой главе говорилось про одну из миссий: как ехали миссионерки верхом и в повозках по просторам, которые в тех краях зовут прериями, как встречали дикие стада, как женственно преодолевали напасти.
В некоторых племенах индианки принимали их дружелюбно, сажали с собой у костра и раскуривали трубку мира. В одном месте миссионерке госпоже Джоанс даже оказали честь, предложив юного сына предводительницы. Но она с большой деликатностью (опасаясь разгневать хозяек) отказалась от подарка, сославшись на то, что дома, в Англии, её ждёт супруг. Она прожила с кочевницами три года, помогая им пасти скот. Госпожа Джоанс носила их одежды, училась их языку, слушала легенды о богинях и, насколько позволяли ей скромные познания в их наречии, несла им слово о нашей Матери. Индианки слушали её всегда охотно, и спустя месяцы миссионерка заметила, как молодые отцы, нянча детей, поют им о белой богине, жившей на восходе, которая ступала по земле и была за то наказана и вознесена обратно на Небо. Но, как с сожалением заключала писательница свой рассказ, святая наша Мария не заменила им привычных легенд, и вряд ли дикарки поняли всё её величие. Тому виной, несомненно, был местный язык, в котором не было нужных слов для его выражения.
Племя кочевниц было столь мирно потому, что женщины в нём во многом были подобны мужчинам: они были мягки и доверчивы, не гнушались играть с детьми и часто носили их за плечами, пока те не научались бегать. В семье старикам-отцам и дедам был почёт: хозяйка позволяла им жить в своём жилище из шкур до самой смерти, а мальчикам поручалось присматривать за ними, если те были совсем дряхлы. Им даже позволялось говорить перед советом старейшин, когда племя решало, где лучше сделать стойбище.
Другой миссионерке повезло меньше: она попала к воинственным команчам и еле унесла от них ноги. Жили они набегами, воруя скот, урожай и детей у соседок. Быт у них был самый простой, ведь они не имели постоянных домов. Когда наступал у них голод, они убивали самых слабых из своих мужчин, чтобы не кормить лишние рты. Жизнь тех ценилась низко: новых воительниц на свет они не производили и не приносили пользы в хозяйстве.
Эта мысль так поразила меня, что в тот вечер я не мог более прочесть ни строчки. Если б жили мы в прерии, Тильда могла бы убить меня, хилого, болезненного мальчика, когда мы мёрзли и голодали. Благословен наш просвещенный век, в котором не совершается более зверств!
Когда на следующий день я вернулся к книге, я с содроганием прочёл о том, как миссионерке – божьему человеку! – пришлось лицезреть кровожадность дикарок. Она писала о том очень сдержанно, чтобы не пугать непривычную читательницу, но я дурно спал ещё неделю. Едва закрывая глаза, я видел, как горит высокая трава, и слышал, как кричат младенцы. Я распахивал веки и глядел в тёмный потолок. Зачем только госпожа Катарина подарила мне эту жуткую книгу?..
Это оставалось для меня загадкой. Она обещала спросить меня, что я понял, прочтя её подарок, но она не заглядывала к нам. Я надеялся, что Матильда пригласит её на свои именины, до которых оставались считанные дни; сестра между тем молчала.
А потом Себастьян отказался вставать.

* * *

Март уже вступил в свои права, и за окнами висела серая влажная дымка, порождение стремительно тающего снега. Я вскочил первым, с беспричинной радостью на сердце. На цыпочках я подбежал к брату: я каждый день употреблял эти несколько минут до пробуждения отца, чтобы попытаться безнаказанно перемолвиться словом с братом. Он обычно оставался безучастен, но я утешался хотя бы тем, что гладил его по равнодушной спине и шептал на ухо: «Доброе утро, Басти! Сегодня солнышко светит» или «Братец, мне скучно без тебя. Потерпи, Матильда скоро простит».
В то утро я сделал то же: я обнял его сзади и шепнул:
- Сегодня настоящая весна, Басти. Слышишь, уже летом воздух пахнет?
Потом скрипнула кровать отца, я торопливо чмокнул брата куда пришлось – за ухом – и отбежал к окну.
- Петерше, ты умываешься? – позвал отец из спальни.
- Да, папа! – пропел я.
- Брата поднял?
- Сейчас! – я прижался носом к стеклу, скосил глаза наверх, на полосу неба между домами, и вернулся к Себастьяну. – Басти! – я перегнулся через него. Он не спал. Когда я заговорил с ним, он поднял веки над огромными черными зрачками и красными прожилками на белом. Левая рука его была выпростана из-под одеяла; волдыри ожогов уже прошли, о них напоминали лишь бурые пятна.
Он обычно не вставал сразу, поэтому я оставил его и пошёл умываться в тазу. Я тщательно тёр щёки: отец напоминал мне, что от этого они дольше остаются чистыми, без назойливой щетины. Повезло же индейским мужчинам! Миссионерки писали в письмах, что лица у тех от природы гладкие, а если и обрастают, то индейцы секрет знают, как от волос быстро избавиться. Я с опаской щупал себя каждое утро, но мне было ещё рано.
- Себастьян, поднимайся! – отец уже оделся и вышел из спальни. Он поцокал на меня языком: - Долго возишься, Петер, живее.
Я перестал искать на себе прорастающие колючки и обтерся полотенцем. Отец оправлял на себе платье, и таким родным и домашним показался он мне в эту минуту, что я подбежал и обнял его.
- Ох, Петерше, смял всё, - проворчал он, улыбаясь. – Что тебе?
- Ты лучше всех. Если б меня спросили, хочу ли я королевским сыном быть, я бы и то тебя не променял!
- Любишь же ты врать, - он потрепал меня по щеке, но был растроган.
- Святая правда, - подтвердил я. Он притянул меня и поцеловал в макушку:
- Спасибо, хороший мой. Все б вы такие были, как ты. Себастьян-то совсем не ласковый, и младенцем себе на уме был. А матери нравилось, что девчонкой растёт, весело ей казалось. Видела б она, что с того вышло… – он кашлянул грустно и позвал брата: - Да поднимайся ты, солнце высоко! - Тот не пошевелился, и отец потряс его за плечо: - Да ты здоров ли? Дай лоб пощупаю… Ну, притворяешься, хорошо всё с тобой. Не ленись, не дам тебе поблажки.
- Басти! – я облокотился о спинку кровати и сквозь чулок пощекотал его пятку. Он будто и не заметил.
- Я Матильду зову! – пригрозил отец.
- Зови, - ответил брат глухо, в подушку.
- Ох, рассердишь её, хуже будет!
- Зови.
Отец недовольно хлопнул себя по ноге и покачал головой:
- Петер, сестру кликни.
Я накинул платок и побежал за ней. Она отперла дверь спальни ещё в ночном халате, но пришла сразу, как только я сбивчиво объяснил ей, что с Себастьяном. Матильда остановилась над его постелью, перекрестив руки.
- Себастьян, делай, что отец велит.
Она подождала.
- Петер, ремень мне принеси.
Я двинулся было прочь, но она остановила меня за плечо и поднесла палец к губам.
- Себастьян, в этот раз жалеть не буду: выпорю, как солдатку!
- Ты только и умеешь, - прошептал он. Матильда выпрямилась и вскинула голову, удивившись его словам:
- Что, братец?
- Только грозишь. До смерти прибей.
Матильда поглядела на отца, потом на меня, будто спрашивая, не ослышалась ли она.
- Ко мне повернись, когда говоришь! – прикрикнула она на брата. Он сжал в кулаке край подушки, но более не двинулся.
- Мама лучше тебя была.
- Не смей.
- Мама бы нас в обиду не дала.
Матильда стиснула зубы.
- Мама бы знала, где правда. Ты только хвалишься. Ты на неё совсем не похожа.
Я видел, как сжались его лопатки. Я видел, что он делает: нарочно ей про мать поминает. У Матильды на верхней губе выступил пот. Сейчас она убьёт его, голыми руками убьёт! Я охнул и зажмурился.
- Да что ж ты говоришь такое, неблагодарный? – воскликнул отец. – Сестра для него всё делает, а мало ему! Тильда, не слушай его, бредит он.
Момент миновал. Я осторожно приоткрыл глаза. Сестра глубоко вдохнула и ребром ладони стёрла пот.
- Ко мне повернись, - сказала она иначе, мягче. Брат сел; отец поддержал его, потому что он был как тяжело больной: слабый, бледный, со спутанными волосами. Матильда пододвинула стул и села напротив постели, закинув ногу на ногу. Она внимательно изучала лицо Себастьяна. Сестра наша не была хороша в чтении мужской души, поэтому вряд ли много могло ей открыться в его оцепенелом взгляде.
- Я тебе добра желаю, братец. Спасибо потом за мою суровость скажешь. Если я не накажу – жизнь накажет, да покруче, она тебя любя жалеть не станет. Знаешь, что с геррляйнами бывает, которым утех захотелось? И ты, Петер, слушай, большой уже. Найдётся на него хитрая кухаркина девка, голову закружит, да, не будь дурой, сводит его к нечистой на руку лекарше. У них это быстро: раз-два, острым ножом, и завяжет на всю жизнь. После такого в приличный дом тебя уж никто не возьмёт, только в непотребный. Кому геррляйн нужен, из которого ни отца, ни мужа не выйдет?
- Матильда, что ты братьям такое рассказываешь-то? – ужаснулся отец.
- Я не понял, - пробормотал я. Тем не менее, мне было не по себе от её речей.
Матильда наклонилась вперёд, к Себастьяну, облокотилась о колени и сцепила пальцы.
- Или вот ещё как бывает: присмотрит себе босячка геррляйна из хорошей семьи, да и начнёт его обхаживать. Ежели родители не доглядели, так приходит к ним разбойница в дом уже с почётом: подавайте муженька с богатым приданым, моё право. Некуда деваться, отдают, хоть и не для того его растили-воспитывали, чтоб за рыбачкой какой был. Такой жизни себе хочешь, братец? Хорошо, госпожа Шнейдин вовремя тебя поймала, олуха…
Себастьян кусал растрескавшиеся губы. Волосы занавешивали его глаза, которые он ни разу не поднял на сестру. Отец держал его одной рукой, беспокойно перебирая ткань его сорочки у плеча.
- Понял он всё, Матильда. Правда, Басти? – отец отвёл прядь его волос в сторону и слабо улыбнулся.
- А с дамами что бывает? – спросил брат сухим, как сыплющийся песок, голосом.
- С какими? – переспросила Матильда. Брат облизал губы.
- Если дама за геррляйном ходит… и смотрит. Как кошка за мышом. Разговаривает ласково: «Не бойся, не бойся». А потом как грохнет об пол чернильницей, чтоб наказали его. И снова: «Не бойся, не бойся». Говорит: «В комнате со мной сиди, мне вид красивый нужен». Говорит: «Подол подыми, тогда не скажу матушке, что ты опять фарфор её разбил». Говорит: «Рядом сядь, да не дрожи, я трогать не стану». И ест глазами, а потом говорит: «Прикройся, бесстыдник. Проси, чтоб я про твоё распутство никому не рассказывала». Потом в спальню пришла, вечером, когда я один был. «Я тебе раздеться помогу, Sebastien», и застёжки трогает. Я её оттолкнул, о стену, до крови, случайно. Она кричала весь вечер, а утром отдала меня.
Матильда вспыхнула пунцовым. Вскочив, прошлась по комнате. Провела ладонью по волосам, нервно подёргала кончик косы и остановилась у окна.
- Она и в гимназии этот фокус проделывала, - сказала она наконец. – С чернильницей. Нам тогда смешно было. – Матильда вдруг ударила кулаком по стене: - Смешно!
Она выбежала из комнаты, потом вернулась. Взяв лицо Себастьяна в свои ладони, она поцеловала его в лоб и пообещала:
- Я тебя тоже в обиду не дам.

__________
*Немецкий полуштоф – от 0,35 до 0,5л в зависимости от региона.


Глава шестнадцатая

Матильда принесла Себастьяну пирожные. Мне тоже разрешили взять одно, и я сидел на краешке стула, слизывая с воздушной корочки сахар и боясь, как бы меня не прогнали. Отец, узнав, как было дело с госпожой Ангеликой, мигом простил брата, сам умыл и причесал его и был ласков с ним, как с младенцем. Я обрадовался было, что всё так хорошо устроилось, но Себастьян будто не замечал нашей заботы и оставался сумрачен.
– Вот видишь, всё разрешилось, никто тебя не винит, – шепнул я ему, чтобы развеять тучи, но и это не помогло.
Пока Матильды не было, мы не смели пускаться в дальнейшие расспросы. Отсутствовала она не дольше пары часов, а вернулась успокоенная, решительная и с кульком из дорогой кондитерской, что была в центре города, рядом с почтой.
Она усадила брата напротив себя в столовой и стала подробно выспрашивать, что делала госпожа Ангелика, и что делал он, и знал ли кто в доме о её проделках, и много ли Себастьян ей позволил, и почему не сказал никому, и где была его скромность, да не начал ли он первым, чтоб заслужить хозяйское одобрение, и бывал ли он у госпожи Ангелики в спальне или она у него, а если бывал, то что она делала и как и что говорила, трогала ли его, и где, и как, и часто ли, и почему Себастьян не противился и не хотел ли сам…
Он не мог отвечать толком, путался, и Тильда стала злиться, что он всё врёт и зря она примирилась с ним. Пирожное лежало нетронутое перед ним, и в конце концов он начал икать и расплакался.
Меня послали за водой. Когда я вернулся из кухни с кружкой, отец убеждал Матильду оставить пока брата. Она спорила, что ей надо знать всё в точности, чтобы было с чем идти к госпоже Шнейдин, но потом сдалась, видя, что от Себастьяна ничего не добьёшься.
Я тихонько пододвинул кружку к брату. Он взял её, но от икоты и глотка сделать не смог и поставил на место. Отец похлопал его по спине. Матильда фыркнула, в задумчивости потёрла губы ладонью, потом махнула на нас всех рукой и ушла в мастерскую.
– Слёзы-то не лей, уладилось всё, – отец обнял Себастьяна за плечи и поцеловал в макушку. – Волос только жалко. Ну, ничего, до свадьбы отрастут. Ешь пирожное: видишь, сестра как постаралась для тебя.

* * *

До самого обеда нам так и не удалось ни разговорить Себастьяна, ни заставить его съесть хоть крошку. Отец разрешил ему прилечь в детской, беспокоясь о его здоровье. Мне же он запретил лезть к брату с разговорами. От домашней работы его освободили, чему я был рад: Себастьян был так прозрачен лицом и фигурой, что я боялся, он переломится, поднимая что-то тяжелее кружки с водой.
В полдень отец просил меня позвать Матильду к столу. Когда я вошёл в мастерскую, она захлопнула конторскую книгу, лежавшую перед нею, и обернулась на звук. На лице у неё были следы тревоги, которые она постаралась развеять улыбкой, когда поманила меня к себе. Я приблизился, и она, взяв меня за обе руки, внимательно посмотрела мне в лицо.
– Ты знаешь, Петер, как я забочусь о вас с братом, – сказала она. Я кивнул. – Для меня не будет большего счастья, чем повести к алтарю сначала Себастьяна, а потом тебя, и видеть, что вы пристроены и ни в чём не нуждаетесь.
Я вздохнул, не надеясь, что смогу подарить сестре такое счастье. Она потрепала меня по щеке; я тогда уже стал здоровее, и лицо моё начало округляться, хоть немного скрашивая неправильные черты.
– И тебе жена найдётся, Петерше, если будешь благочестив и прилежен. Ты читаешь ли книгу, что госпожа Виттенау тебе подарила?
– Да, Матильда.
– Вот и умница. – Она помолчала, потом притянула меня к себе и усадила на колено. – Вы с братом друзья большие, – то ли сказала, то ли спросила она. – Неужто он тебе за всё время ни словом про госпожу Ангелику не обмолвился?
Я в нерешительности поглядел на неё.
– Да ты не бойся, я Себастьяна более наказывать не стану; довольно с него. Так что же, говорил он тебе что? Мне знать надо, Петер, – она больно сжала мою ладонь. – Если я к госпоже Шнейдин с претензией пойду, а она после ложью окажется, они меня со свету сживут, не будет мне в этом городе больше ни кредиту, ни доверия.
– Он правду говорит, Матильда, – пробормотал я.
– Точно ли? – она встряхнула меня на колене. – В глаза мне посмотри и именем божьим поклянись, иначе хуже будет. Ежели врёшь, госпожа Виттенау мигом о том прослышит!
Это напугало меня более любой другой угрозы. Я торопливо перекрестился, как того хотела Тильда.
– Да откуда ты знаешь, как дело было? – спросила она.
– Себастьян мне раньше рассказать хотел… да я слушать не стал, зол на него был. Если б не я, давно бы всё открылось! Я один во всём виноват, Тильда, не Басти, меня наказывать надо! – я закрылся ладонями, но сестра отняла их от моего лица:
– Да не причитай ты! Ох, мальчишки, глаза на мокром месте, разумного слова от вас не добьёшься.
Я, лишённый единственной своей защиты – слёз, чувствовал себя как улитка без домика. Я проглотил их и спросил как можно твёрже:
– Что ты делать станешь?..
– Через день или два Юлиана – госпожа Кессель – приедет, помнишь её?
– Большая дама с большими руками?
Матильда улыбнулась моему описанию, но, говоря о деле, вновь посерьёзнела:
– Мы с Ангеликой… побеседуем.
Последнее слово она произнесла таким голосом, что меня обдало холодом и я, несмотря на любовь к брату, пожалел госпожу Шнейдин.

* * *

Два дня Себастьян почти только и делал, что спал. Отцу удалось накормить его пару раз киселем, а после он прятался под одеяло и будто ничего не слышал. Перед сном я долго смотрел на него и ждал, чтобы он хоть вздохнул или пошевелился. Он оставался неподвижен, и я испугался, не случилось ли худшего. Со своей кровати я перебрался к нему и сидел рядом, пока отец не прогнал меня обратно. Ночью я проснулся от смутного беспокойства и снова пересел к брату. Новая кровать его была узкой, и, как ни хотелось мне по-старому забраться к нему под одеяло, я не решился беспокоить его. Я лишь гладил его бок поверх покрывала, надеясь, что он услышит сквозь сон и утешится.
Матильда многажды осведомлялась у отца о самочувствии Себастьяна. Работа её шла дурно, и наконец она забросила её и в нетерпении стала прохаживаться по своей комнате, будто ждала чего-то. Когда под вечер второго дня раздался тяжелый стук в дверь, она вперёд нас с отцом бросилась открывать, и хоть мы не видели посетительницу, я догадался, кто она была.
Они с Матильдой сразу ушли; сестра лишь надела сапоги и схватила с крючка пальто и шарф. Отец, вытирая руки полотенцем, вышел с кухни:
– Убежала, что ли? Кто приходил-то хоть, Петер?
– Не знаю, – ответил я. Мне не хотелось говорить о госпоже Кессель с её короткими тупыми ногтями, глухим голосом и манерой разглядывать каждый предмет и человека в комнате как насекомое на булавке. Пусть идёт и разглядывает так госпожу Ангелику, решил я, та заслужила.
Вернулись они не скоро. Мы с отцом успели поужинать, не дождавшись сестры, и я раскрыл книгу госпожи Катарины на своей любимой истории про то, как миссионерка помогла предводительнице индианок, когда та была в родах, и в благодарность та отдала англичанке в мужья своего младшего брата, первого красавца племени. Она привезла его домой, окрестила и назвала Кристианом и стала даже выводить в общество, где все поражались его коже цвета оливок, изяществу движений и тоскливым индейским песням, которые он пел, когда просила жена. По-английски он знал плохо, поэтому говорить мог только с ней: она выучила его язык, пока проповедовала в прериях. Я мечтал с замиранием сердца, что миссионеркой была госпожа Катарина, а я – прекрасным братом предводительницы племени. Она бы забрала меня из шалаша, покрытого шкурами, и привезла в настоящий дом. Я бы заботился о ней, а она оберегала меня от незнакомого, чужого мира, одевала меня в красивые одежды и стояла бы рядом, когда все восхищались бы мною. Может быть, я бы скучал немного по отцу и брату с сестрой, которые тогда были бы индианками, но госпожа Катарина наверняка разрешила бы мне навещать их изредка на большом корабле с парусами.
Только подпёр я щеку кулаком и унёсся по волнам, как Матильда вошла в столовую, а за нею – и госпожа Кессель. При виде гостьи мы с отцом вскочили, прервав наши домашние занятия, а Матильда широко взмахнула руками и объявила:
– Отец, накрой нам ужин и зови Себастьяна, у меня для него радостное известие.
Мы побежали: отец на кухню, а я – поднимать брата. Было это делом трудным, хоть он и не спал, а дремал только или просто лежал с закрытыми глазами. Потом и отец поднялся помочь мне, и вместе мы растормошили брата, умыли и закололи ему волосы, чтобы не стыдно было перед гостьей.
Когда мы спустились, госпожа Кессель уже доедала холодную сосиску с хлебом, держа её прямо перед собой и изучая взглядом каждый раз перед тем, как откусить. Матильда сидела, откинувшись на стуле и поигрывая вилкой, которую она покачивала между указательным и средним пальцем.
– Себастьян! – воскликнула она, едва завидев его, и поднялась. – Мой дорогой брат! – она с небывалой нежностью обняла его за плечо и сама усадила на стул.
Госпожа Кессель оглядела его. В её невозмутимом лице шевельнулось что-то, и она отодвинула тарелку, отряхнула руки, встала, кивнула и представилась формально, чего не делала ни для отца, ни для меня:
– Юлиана Кессель.
Брат вскинул голову. Он похож был на встревоженного ночного мотылька, такой же бледный и хрупкий, испуганный движением человеческой руки, которая хочет то ли прихлопнуть его, то ли бережно взять за крылышки и выпустить на свободу.
Госпожа Кессель села, и мы с отцом тоже заняли наши места за столом. Она продолжала неотрывно смотреть на Себастьяна, будто составляя в уме перепись его черт: каштановых кудрей, высоких скул, начинавшей мужать фигуры. Матильда широко улыбнулась; это не была её обычная улыбка.
– Дорогой брат! – она торжественно выпрямилась на стуле и положила обе ладони на стол. – Я сообщу тебе новость, но ты должен обещать мне, что не подашь виду, когда завтра услышишь её вновь.
Себастьян не ответил ей, кроме как остановив взгляд на её нервно подергивавшихся на краю стола руках. Матильда продолжала говорить, даже не прервавшись, чтобы дождаться его обещания:
– Завтра нас навестит госпожа Ангелика Шнейдин. Она из очень хорошей семьи, Себастьян. Она единственная наследница своей матери, и после её смерти к ней перейдёт дом в нашем городе со всей обстановкой, летний дом, модный салон и до десяти тысяч золотом и бумагами. Я давно знаю её, и… – Матильда глубоко вдохнула, – …несмотря на некоторые её недостатки, она достойный человек и умеет ценить красоту. Я была бы спокойна за тебя, Себастьян, если бы знала, что отдаю тебя в семью своей давней подруги. Госпожа Ангелика завтра сама будет говорить с тобой… Но она просила передать, что не могла устоять против твоих совершенств, и лишь они сподвигли её к некоторым необдуманным поступкам. Она признаёт, что должна была сначала просить моего разрешения, но теперь, когда меж нами всё обговорено, дело лишь за тобой, дорогой братец. Госпожа Ангелика хочет просить твоей руки, Себастьян, и послушайся моего сестринского совета: не откажи ей.
Отец ахнул и закрыл рот рукой. Себастьян выбрался из-за стола. На ногах он стоял нетвёрдо. Матильда поторопилась поддержать его под локоть и сказала ласково:
– Я понимаю твоё удивление, братец, тебе нужно обдумать ответ. Но думать-то тут нечего, лучшей партии тебе и желать нельзя.
Он высвободился от неё и сам дошёл до двери. На пороге он наткнулся на косяк, как слепой, ощупал его и обогнул осторожно, будто ожидая подвоха. Когда он скрылся из виду, госпожа Кессель сказала:
– У твоей подруги губа не дура, Матильда.
Это были самые прочувствованные слова, что я слышал от неё до сих пор.
На лестнице что-то тяжело упало, мы с отцом подхватились туда и у нижней ступени нашли Себастьяна. Его падение случилось от минутной слабости, и он уже пришёл в себя, когда мы прибежали. Мы помогли ему подняться и, пока дамы не заметили произошедшего, увели наверх.

* * *

– Ты, главное, подход к ней найди, чтоб любила она тебя. Тогда в довольстве будете жить, в согласии. Да она уж и сама тебя приметила, видишь. Ты на неё сильно не обижайся, не со зла ж она. Девчонки они по молодости все такие, горячие, пока в ум не войдут. Идёшь, бывало, от колодца с водой или с поля, а они навстречу. Ежели один, так глаз лучше не подымай, смеяться начнут или щекотать шутки ради, кто самые смелые. Воду расплещешь, до слёз обидно, что заново возвращаться. Мне проходу совсем не давали. Я хорош собою был, хоть и не осталось теперь ничего, – отец провел ладонью по своим сереющим и редеющим волосам. Себастьяна он обнимал одною рукой, а тот лежал головою у него на плече и дрожал, как в ознобе. Я сидел по другую сторону от брата и гладил его по колену.
– К лучшему всё обернулось, видишь. Хозяином в своём доме будешь, гордость нам всем. Да ты не трясись, Матильда тебя не завтра отдаёт. До урожая-то подождёте, а то мал ещё, в церкви венчать не станут. Пообвыкнетесь пока друг с другом, с госпожой Ангеликой-то. Не монстра ж она какая, не била тебя, не насильничала. Я вон тоже плакал, как за матушку вашу выходил. Хоть и добра она ко мне была, подарки все три раза дарила, что до свадьбы в наш дом наезжала. Страшно было, а как же. Да всё счастливо вышло, дай, Госпоже, Хильде доброго лежания. Поначалу, конечно, и строга она была – куда деваться, если я к городу непривыкший был, то одно не так сделаю, то другое. А как научился всему, так зажили душа в душу. И у вас всё сладится, да не горюй ты зря, всё равно когда-то за жену выходить придётся.
Так ласково бормотал отец; я же думал о другом: что в очередной раз мне предстоит потерять брата. Я тогда мало знал о супружеской жизни, ибо не имел перед глазами родительского примера из-за ранней смерти матери. Я понимал, что брату предстоит перейти в другой дом и вести там хозяйство для госпожи Ангелики. Если Небо пошлёт им детей, то Себастьян будет растить их; это казалось мне хорошо и приятно. Трудиться по дому одному тяжелее, но ведь у госпожи Шнейдин есть слуги?
Плохо, если госпожа Ангелика станет бранить его или лгать. Но тогда, наверное, Тильда уж её не послушает, и брата никто не накажет. И разве не того добивалась госпожа Ангелика, чтобы Себастьян стал её мужем? Ей нравилась его красота, и она хотела наслаждаться ею по праву супруги. После венчания ей уж не надо будет хитрить и обманывать Матильду, и они с Себастьяном помирятся. Так утешался я перед неизбежной потерей: мечтами о будущем счастье брата.
Проводив госпожу Кессель, Тильда поднялась к нам. Без своей приятельницы она перестала улыбаться и сказала только:
– Ангелика завтра к обеду придёт, готов будь.
Себастьян зажмурился и сжал губы так, что их не стало видно.
– Свадьбу тебе богатую сыграем, первым женихом в городе будешь, – Матильда подняла руку, будто погладить брата по голове или по плечу, но ей неловко было сделать это, когда он сидел между отцом и мною, и она заткнула большой палец за пояс. – Коляску с парой лошадей закажем, всю в цветах, и платье тебе у госпожи Шнейдин сошьют.
– Серебряное! – подсказал я.
– Серебряное, золотое, какое захочешь, – кивнула сестра. – Ну, братец, не будет капризов?
Себастьян нехотя поглядел на неё.
– Ох, Матильда, нельзя ли иначе как? – спросил за него отец. – Четырнадцатый год ему, без особого епископского разрешения и не повенчают.
– Будет разрешение, – ответила Матильда мрачно. – Старшая госпожа Шнейдин уж и прошение написала. На бумаге теперь всё, Себастьян, от упрямства тебе прибыли никакой. Да и не вижу я, отчего тебе упрямиться! – воскликнула она, начиная горячиться. Брат смотрел на неё упорным взглядом, которого она не выносила. – Супругом будешь в почтенном доме, к госпоже Шнейдин даже знатные дамы с геррами захаживают! Лучшего тебе и ждать было нельзя, с нашим-то достатком!
– Другую жену, – прошептал он. Матильда не расслышала и переспросила:
– Что тебе не так?
Себастьян кашлянул и проговорил громче:
– Другую… другую жену.
– Какую тебе другую? Знатнее, богаче, старше?
– Любую… не госпожу Ангелику, – голос у него срывался, будто её имя жгло ему язык.
– Это не тебе выбирать, – отрезала Матильда. Она досадливо оглянулась на окно, за которым не было ничего, кроме наших отражений.
– Мне с ней жить…
Матильда вздохнула и повернулась обратно:
– Она неплохой человек, своенравный только. Ну да вы два сапога пара, сойдётесь.
Себастьян прижал руки к груди. Он редко просил у Матильды, и теперь лицо его исказилось болью:
– В монастырь меня отдай. В услужение. Куда хочешь. Не могу я с нею. Лучше в юношах до старости.
Сестра моя не была злым человеком, и её не могла не тронуть его мольба. Она жестом велела мне освободить место и сама села рядом с братом.
– Мне Ангелика крест целовала, что пальцем тебя не трогала, и ты в том же клялся. Чего плачешься-то, я в толк взять не могу?
У Себастьяна задрожали губы, и он замотал головой.
– Что она сделала, чего ты простить не можешь?
– Ничего, – через силу вымолвил он.
– Значит, завтра предложение её примешь?
Себастьян в полнейшем смятении стал ломать пальцы.
– Не так ей всё… Что я ни сделаю, всё плохо.
– Так кто же в том виноват, что ты неправильно делаешь? – Тильда по-сестрински погладила его локоть. Себастьян вдохнул, как утопающий:
– Я…
– Вот и ладно, что сам понимаешь. А за свою… нескромность она завтра прощения просить будет и получит, правда? – Матильда улыбнулась брату, и он кивнул в ответ, кусая губы.

* * *

Госпожа Ангелика была чудо как нарядна, когда пришла к нам с визитом: в сюртуке темно-синей шерсти с серебряными пуговицами, который шёл к её глазам. Сапоги её были начищены до зеркального блеска, и я подумал, что, должно быть, Себастьяну тоже приходилось их чистить, а сегодня это сделал кто-то другой. Волосы госпожи Ангелики были свеже острижены и спускались локонами до подбородка; я замечал в церкви, что это была новая манера среди молодых дам, из тех, кто соперничали друг с другом своим достатком. Матильда продолжала убирать волосы в косу, как приучили её в гимназии, и сама обрезала их несколькими движениями ножниц, экономя на любой мелочи. Госпожа Катарина тоже собирала волосы – ах, госпожа Катарина! Столько событий случилось с нашей последней встречи, что казалось, с тех пор прошла целая вечность. Как хотелось бы мне не таясь спросить её разумного совета о запутанных наших делах, но то было невозможно. Интересно, не постригла ли госпожа Катарина свои русые волосы по последней моде? Я загадывал, чтобы нет: не надо, чтобы она стала похожа на госпожу Ангелику.
– Ах, Mathilde! – снимая пальто, гостья сунула мне в руки букет из нескольких подмерзших роз с траурной каймой на лепестках. – Ты не представляешь, какой труд найти приличные цветы в начале весны! – Она одернула сюртук, стряхнула с него невидимые пылинки тонкими пальцами с отполированными ногтями, но в чернильных пятнах. Отец убрал её пальто на вешалку; она будто только заметила его: – Герр Винкельбаум! Я не могу сказать, какой честью для меня будет породниться с вами.
Матильда поморщилась от её тона, противоречившего любезным словам.
– Себастьян тебя ждёт, – прервала она дальнейшие излияния и указала на дверь столовой.
Брата мы сегодня одели, прибрали и оставили в комнате, где он и просидел неподвижно всё утро. Матильда осведомилась у него, примет ли он невесту как следует, и он ответил «Да», не поднимая глаз. Невесту! Как странно мне было, что мой милый брат скоро станет обручённым женихом, а после – мужем. Будто он разом вырос и отдалился, а я остался малышом, несмышлёнышем, и стыдно мне более приставать к нему с глупыми своими разговорами и играми.
Все были подавлены и молчаливы. Отец тоже будто не смел задеть Себастьяна неосторожным словом и лишь подходил к порогу столовой, переминался с ноги на ногу, не решался сказать или сделать, что хотел, и уходил хлопотать по делам. Ночью же было иначе.
Я проснулся, когда в детской было темно, но различил силуэт отца на краю кровати брата, напротив моей. Он говорил тихим голосом, и я затаился, боясь прервать их беседу.
– …ты мне скажи, ежели она недовольна будет, я научу. К жене с умом надо, а он с опытом приходит. И… – отец поёрзал, и кровать скрипнула под ним, – …о детишках-то не думайте пока, сами дети. О том я тебя тоже научу, после. Госпожа Ангелика твоя, видать, легкомысленна к тому, на тебе вся забота будет.
Себастьян лежал головой на отцовских коленях, и тот перебирал его короткие волосы. Потом отец перекрестил брата, прошептав над ним сначала «Матерь нашу», после Троицу и молитву святому Себастьяну. Я хотел пить, но притворялся спящим; я совсем уверился, что нельзя нарушить таинство, которому я стал невольным свидетелем и которое не предназначалось для моих глаз и ушей. После я уснул по-настоящему…
Матильда пригласила госпожу Ангелику пройти, и та, с букетом и легкой усмешкой на губах, поклонилась в знак благодарности.
– Sebastien! – воскликнула она, едва завидев брата. – Как ты похудел, совсем стал нехорош. Такому милому геррляйну, как ты, нельзя себя запускать. Даже не улыбнёшься мне? – она отдала ему цветы и заглянула в лицо. Он принял их и присел в поклоне, не меняя выражения. Она вытянула губы: – О-о, Sebastien, если бы я знала, что ты будешь грустить из-за меня, я бы никогда не позволила себе вольности с тобою! – Госпожа Ангелика обернулась к Матильде и отцу и приложила руку к груди: – Простите, что говорю откровенно – я всегда за откровенность: молодости свойственны ошибки, которые порождены исключительно силой passion¹. – Она повернулась к Себастьяну: – Почему ты не дал мне понять, mon ami², что тебе не по нраву мои комплименты? У мужчин есть столько маленьких уловок, хитростей, подмигиваний, чтобы отвадить нежеланную воздыхательницу, – ты наверняка знаешь их лучше меня. Но ты всегда был так мягок со мною, Sebastien, так трогательно краснел и смущался, что разжёг во мне надежду, что мои чувства взаимны, а сдерживает тебя лишь юношеская скромность, – госпожа Ангелика потупила взор и продолжала: – Матильда с госпожой Кессель напомнили мне о том, что я нарушила кое-какие правила приличия, и я не могу не признать их правоту. Но всё – только из-за страсти, которой особенно подвержены натуры поэтические! Мне невыносимо было ждать, пока ты войдёшь в возраст – ведь что такое число прожитых лет, когда кровь кипит в жилах? Мы оба были неосмотрительны, Sebastien: я – когда дала волю чувствам, позабыв об условностях, а ты – в том, что поощрял мои avances³. Эти недели в разлуке были справедливым, хоть и тяжёлым наказанием, но я уверена, мой дорогой, в будущем ты научишься охлаждать чужой сердечный жар. Принимать заверения нежности следует от одной лишь жены, и я рада, что ты выучил этот урок уже сейчас: для него никогда не бывает слишком рано, но может быть слишком поздно. Чем красивее мужчина, тем важнее для него не сбиваться с праведного пути: ведь его на каждом шагу подстерегают соблазны! Mon ami, – госпожа Ангелика взяла брата за руку и сжала его пальцы в своих, – я готова повести вас по жизненному пути, оберегать от опасностей и наставлять в меру своих скромных сил. Пойдёте ли вы со мною? Станете ли вы моим супругом?
У меня сердце замерло от волнения. Как гладко, как хорошо сказала госпожа Ангелика! Я бы тут же всё простил, если б мне сделали предложение с таким изяществом. Ах, да разве дождаться мне когда такого? Я боялся лишь, что брат решит иначе и откажет. Он выглядел так, будто вовсе не был тронут её словами. Через плечо госпожи Ангелики он исподлобья взглянул на сестру. Та медленно кивнула. Брат освободил ладонь из белых пальцев госпожи Ангелики и обеими руками вцепился в букет. Грудь и плечи его поднялись и опустились, и он согласно склонил голову.
Я всплеснул руками.
– Чудесно! – его невеста хлопнула в ладоши и отвернулась от Себастьяна. – Когда помолвка, Mathilde?
– Через три дня. В моём доме.
– Так скоро? – госпожа Ангелика наморщила брови. – Кого ты собираешься позвать?
– С нашей стороны будем только мы, – сестра скрестила руки на груди. – Не стоит пока трубить об этом на весь город.
– Тогда со мной будут maman и papa, – госпожа Ангелика помялась: – Госпожа Кессель тоже приглашена?
– Возможно.
– Какой приятный сюрприз! – раздвинула она губы, но улыбка её тут же скисла. Потом она встряхнулась и раскрыла объятия навстречу отцу: – Герр Винкельбаум – papa – если я смею вас так называть. Какое счастье для всех нас, – они расцеловались, чему обе были не рады; пока госпожа Ангелика делала брату предложение, отец становился всё более сумрачен. – Я бы задержалась дольше, но мне не терпится подготовить моему драгоценному жениху подарок в честь помолвки. Ах да, Sebastien! – она вернулась к нему, вспомнив о приятном праве, которым могла теперь воспользоваться, не опасаясь гнева Тильды. – Вы позволите, mon chéri⁴? – и она немедля поцеловала его в щёку: не так, как отца, в воздух, а по-настоящему, губами, и касалась её долго… куда дольше, чем мимолётно обдавала меня своим дыханием госпожа Катарина. Меня бросило в жар, и я закрыл пальцами глаза и спрятал лицо в отцовском рукаве.
Себастьян не отвечал. Он совсем обратился в соляной столп и исколол себе все руки розовыми шипами, так он стиснул их.
Госпожа Ангелика с Матильдой коротко обсудили дела хозяйственные и денежные, касавшиеся предстоящего обеда в честь помолвки (он случайно выпадал на именины сестры, и для нас получалась экономия на столе) и распрощались.
Мне невмоготу стало смотреть на тоскливое лицо брата, и я бросился к нему:
– Басти, не грусти! Госпожа Ангелика не такая плохая и обещала быть доброй женой...
Он вдруг оттолкнул меня и ударил по лицу розами, оцарапав щёку и губу:
– Дурак ты, Петер!
Я ахнул и прижал ладонь к больному месту, а он швырнул букет на пол, подхватил подол платья и выбежал их комнаты. В обиде я повернулся к отцу, чтобы он объяснил и защитил меня перед братом, но он сердито махнул рукою:
– Дурак ты ещё, Петер! И ты, Матильда, тоже! Сама фифе этой чуть в лицо не плюешь, а брата на всю жизнь приковать хочешь! Дало же Небо детей, одна другого хуже! Как преставлюсь, спросит меня мать на том свете: вырастил деточек наших? Как есть скажу: один дурак, другой распутник, а наследница твоя любимая за что ни хватается, всё вкривь выходит! Казни меня, Хильда, как хочешь, за моё воспитание!
Матильда возмутиться было хотела, воздуху в грудь набрала, а он прошагал тяжело мимо неё, пальто своё схватил – только дверь за ним хлопнула.
– Сыро же, простудится в домашних туфлях! – я хотел бежать следом, но Тильда не пустила меня из дому.
– Ты хоть со мной останься, – сказала она, крепко взяв меня за плечи. Я не мог ослушаться её, да и куда бы я пошёл? Ни отцу, ни брату не был я нужен в эти минуты. Я обнял сестру в ответ. Когда она была рядом, я знал, что мы не разбежимся кто куда, как дикарки безродные, испуганные грозой и молниями. После матери именно Матильде выпало на долю скреплять нас, править судёнышком нашей семьи и выводить его из бурь. Она склонилась надо мною и покачала в объятиях: – Что, Петерше, мама бы мною недовольна была?
– Не знаю, Тильда…
– Ты у неё спроси, как молиться будешь. Говорят, души все на облаках сидят и на нас смотрят. Вот ты и погляди на небо и попроси: пусть знак подаст.
Её речь удивила меня: сестра не была истова в вере; часто науки заменяли ей слово Божье. Но и непохоже было, что она шутила: голос её был задумчив и печален. Мысль пришла мне в голову:
– Давай я прямо сейчас спрошу! Давай! – я потянул сестру на улицу. Мы остановились на крыльце, среди обычного шума торговли, ремесла и торопливых прохожих. Я сложил ладони и зашевелил губами в самодельной молитве. Я вызывал в памяти всё, что помнил о матери, и рассказывал её смутному образу о наших бедах. Договорив, я запрокинул голову к небу. Матильда держала – или опиралась – на моё плечо. Облачная пелена тянулась меж крышами, сколько хватало глаз. Мы вместе ждали привета, хоть еле заметного знака, и я верил, что вот-вот различу его. Небо оставалось серым.
Сестра потрепала меня по щеке:
– Хватит, Петер, глупость это всё, – и увела в дом.


__________
¹страсти
²дружок
³авансы, ухаживания
⁴мой милый

запись создана: 15.03.2012 в 02:32

@темы: ЛР, Моё

---

Ахалай-махалай, сим-салабим

Вопрос: Я получу хорошее предложение оттуда и улажу все формальности

1. да!		79	(100%)
Всего:		79

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Пост про (не)бритье ног вышел в топ и собрал более 600 комментов, и это ещё не вечер. Вот что волнует народные умы! Я как-то не ожидала, когда делилась своей проблемой.

Сейчас я соберусь и отвечу уже на комменты в дайри. Вот сейчас...

---

Моя запись из ЖЖ

Оригинал взят у mary-bbgon в Весеннее, актуальное

Тема далеко не свежая, но каждую весну она надвигается на меня всей своей пугающей мощью, и я думаю: я не хочу брить ноги!!! 

Поскольку я ещё не достигла просветления и полной отрешенности от общественного мнения, я ищу "разрешения" своих действий у публики)). Сканирование интернета на тему "брить или не брить" на трех разных языках дало такие результаты:
- Небритые женщины - грязные, неопрятные, ленивые, неэротичные (последнее меня беспокоит мало, а вот казаться ленивой перед работодателем я не хочу).
- Конечно, можно не брить... но только если волосы совсем тонкие и незаметные. 
- Брить или не брить - личное дело каждой, но я из дому никогда небритой не выхожу, потому что это неприлично! (Отличная логика!)
Из личного общения мне ещё добавили: "Ходить с небритыми ногами - неуважение к окружающим".

лирическая вставка о себе

Мне лично волосы на ощупь нравятся, потому что гладить против короткой шерстки - невероятно эротичное тактильное ощущение. Лысые ноги с вросшими волосками, раздражением, красными точками и колючками через 12 часов после бритья - совсем не то(. На вид они мне нравятся меньше, потому что густые и темные, так что я их осветляю, но видно всё равно хорошо.

Ну и чтобы разговор был предметным, перевод небольшого поста из немецкого блога (я его проглядела по диагонали, вроде как там много интересных постов - на немецком, если кому надо). О стыде, любви к собственному телу и об интерпретациях лозунга "Моё тело - моё дело".

Оригинал: http://krachbumm.wordpress.com/
Перевод: bbgon

Рапунцель, сбрось свои волосы! 

Для того чтобы написать этот пост, мне потребовалось набраться смелости. Завтра я иду на приём к гинекологу. Нет, смелость мне нужна не для этого. Напряженная пауза. Барабанная дробь. Я решила: я не буду брить ноги перед приёмом. Немая сцена. Поколение до 30ти в ужасе. Другие советуют мне всё-таки побриться. Ужас в рядах читательниц (-лей) нарастает. Да, после такой новости нужно время, чтобы придти в себя.

Честно говоря, я чертовски волнуюсь. Наверняка мне будет страшно стыдно. Но я набираюсь храбрости; у меня всё получится! Почему я вдруг решилась на это?

Только что я пришла с лекции по методике гендерных исследований. Мы листали молодёжный журнал «Браво». Люди старше 30ти ужасались розовым бритым телам. Люди младше 30ти были озадачены тем, что на фото их ничто не смущает. Так обстоит дело с волосами.

Несколько лет назад на слуху был лозунг «Моё тело – моё дело» (связанный с правом на аборты). Сегодня, во времена растущей популярности анального отбеливания, шумиху вызвали бы женские заявления «Мой жир – моё дело» или «Мой волосяной покров – моё дело». Для тех, кто ещё не знаком с достижениями генитальной хирургии и интимной эпиляции: да-да, сейчас можно отбелить себе ж...у. Это любят делать наши друзья и подруги, снимающиеся в порно: иначе как бы им удавалось быть там розовенькими, как молоденькие поросята?

Про феминисток много чего говорят: бе-е, фу-у, они не бреют подмышки, отращивают гриву на ногах и на зубах тоже! Короче, мужланки.

Несколько лет назад я почувствовала это на себе. Перед занятием йогой я задаюсь вопросом: стоит ли брить ноги всего лишь для того, чтобы переодеть штаны в общей раздевалке? У меня и других дел полно. Но что подумают люди… Я стараюсь поменьше беспокоиться о том, «что подумают люди».

Зачем столько шума из ничего? Я могла бы просто взять бритву – чик-чик – и готово! Или за сумасшедшие деньги выкорчевать все волосы разом. Красота требует жертв. Вот только эта учёба… Она как-то ненароком с первого семестра стала воспитывать во мне любовь к своему телу. Я стала иначе с ним обращаться. Я вдруг начала задумываться, зачем надеваю эти «порнографические» сапоги и как себя в них чувствую. Раньше эти мысли даже не приходили мне в голову. Но как только я поступила в университет, появилось слишком много интересных занятий, книг, работы, чтобы тратить время на волоски на пальцах на ногах, подсчёт калорий и выбор подходящей сумочки.

Конечно, можно подискутировать об эстетике и её роли в истории, об общественном развитии и культурных различиях. Но в юности в первый раз побрить ноги меня подвиг СТЫД. Все это делают. И если я не стану этого делать, я буду безобразна. Отвратительна. Простите, это и есть обратная сторона прославляемой эстетики? Это скорее бегство от отвращения, чем тяга к прекрасному. Нами движет не столько стремление к гигиене и совершенству, сколько страх быть отвергнутыми.

Я с уверенностью заявляю: любая одинокая женщина до 30ти, которая идёт в бар кого-нибудь «подцепить», ни при каких обстоятельствах не хотела бы заниматься сексом небритой. Потому что это… фу-у. Кстати, я опытным путём установила, что при растущем возбуждении этот фактор партнеру по барабану. А при отсутствии возбуждения заниматься сексом вообще не стоит.

Любить и принимать себя, не хотеть меняться в угоду чьим-то вкусам, брить или не брить ноги, когда пожелаешь, - это роскошь, которой современная женщина добивается упорным трудом. И да, иногда мне хочется побрить ноги, но тогда я устраиваю себе праздник и балую себя, потому что мне так нравится.

Итак, решено. Завтра я во всей шерстяной красе отправлюсь к гинекологу и водружу небритые ноги на подставки. Сначала одну, потом другую. Как в «Основном инстинкте». Ну, почти. Потому что я люблю своё тело. И мне должно быть совершенно наплевать, что мой гинеколог думает о моих ногах. В конце концов, он не для того получал медицинское образование.

А летом я вновь буду загорать с нудистами. Кто видел их, знает, что они не так «эстетичны», как модели с журнальных обложек. Но они настоящие. Они по-настоящему полные, худые, маленькие, высокие и по-настоящему оснащены всем, что положено человеку, – во всех формах и размерах. Их тела – не результат труда персонального тренера, диет, нездорового увлечения спортом или фотошопа. Настоящие люди редко встречаются в природе. Вероятно, они любят своё тело. По крайней мере, они его не стыдятся. И, вероятно, они признали, что мы на самом деле – не пластиковые куклы, а парящие, коптящие и пахнущие существа.

@темы: Переводы, А не пойти ли мне на баррикады?

---

Гребаная российская медицина! Бесплатно лекарства нет, положено оно только льготникам (или какая-то хрень в этом роде), а за деньги купить нельзя, потому что у нас медицина бесплатная и покупать лекарство пациентам не положено!

Товарищи, нужен ваш совет:
как можно купить/достать/заказать по России лекарство фарлутар?

@темы: Вопросы

---

Сижу я, размышляю о "Лягушонке"... Что я делаю почти постоянно, когда не размышляю о Докторе и Мастере и о том, что приготовить на обед)). Он меня вдохновляет на свершения, потому что я то в одном, то в другом замечаю, насколько у меня ограниченная картина мира и как приятно ее иногда переворачивать.
Периодически случаются озарения насчет банальнейших вещей - я точно могу познавать мир, только когда о нем сочиняю, напрямую информация в мой мозг не поступает)). Сегодня вот озарило, что можно взять найти мужчину, который будет сидеть дома с ребенком, и мне за это ничего не будет! Вот реально не будет: над моей головой не разразятся громы и молнии, за мной не придут фашисты (как в "О чем говорят мужчины")), меня не заставят платить штраф и не исключат из партии)).
А всего-то надо было нафантазировать себе визуально-эмоциональную картинку отца с младенцем в мире, где это правило, а не исключение.
Мне 25 лет, а я только пытаюсь сообразить, чего я вообще хочу в этой жизни.

Осталось создать себе в голове картинку "Если я не буду брить ноги, мне за это тоже ничего не будет", потому что лето близко, вопрос актуален, я уже выяснила для себя, какое состояние моих ног мне нравится больше всего, но ощущение неотвратимости наказания за несоответствие отравляет мне каждое утро, когда я принимаю душ и откладываю в сторону эту чертову бритву.

@темы: Мысли вслух

---

В связи с законом о пропаганде

А ведь ещё 10 или 15 лет назад в моём окружении произнести слово "гомосексуализм" было даже более непристойно, чем слово "хуй"...

@темы: А не пойти ли мне на баррикады?, Мысли вслух

---

Как приятно, когда снится Симми! А сегодня ещё и в комплекте с Марком Уорреном)).
Будто приезжали они в Россию с промо-туром для Mad Dogs, и я пробралась в столовую или кафе, где они обедали. Я подошла к их столу и с тысячей извинений попросила подписать мне книгу (это была, кажется, Billy Liar, но почему-то с черно-белой фоткой Симм!Мастера на обложке). Думала, Симми будет недоволен, что я прерываю их за едой, но они с Марком были в смешливом настроении, обрадовались, что в этой глуши нашёлся хоть кто-то, говорящий по-английски, и пригласили сесть с ними)). Симми подписал книгу, потом я стала спрашивать его про Мастера. А в моем сне уже как будто начался следующий сезон Доктора, и было известно, что где-то в начале или середине его Мастер появится в одной серии. Симми тут же с возмущением мне всё проспойлерил: что будто Моффат планировал появление Мастера только во второй серии сезона, в проходной, и что Мастер должен был быть кем-то вроде злодея на один раз, сделать Доктору гадость и исчезнуть. Симми прочитал сценарий и тут же сказал, что так дело не пойдет, Мастер должен обязательно появиться в последней серии сезона, как это раньше было, и завершить арку, и что вообще главная интрига сезона должна быть про него, как с Саксоном. Так что Симми проболтался, что Мастер будет во второй и последней серии, потом проверим. Я ему в шутку говорю: "Можно я вас за это обниму!!!" Думала, откажется, а он: "Конечно!" Мы с ним пообнимались под хихиканье Марка, причем хорошо так пообнимались, он не просто позволял себя тискать, а тоже отвечал. В процессе тисканья его я ему говорю: "Вы себе не представляете, как я вам благодарна, что вы отстояли Мастера, спасибо вам от всех нас (русских фанатов)!" Он, со смехом: "Да уж представляю: вы, наверное, из тех, кто Мастера с Доктором слэшит". "Слэшит" он произнес неуверенно, будто никогда это слово вслух не говорил и не знает, правильно ли его употребляет. Я ему в ответ нагло заявляю: "Да ладно, а то вы сами не слэшите". Он этот вопрос смущенно замял, мы похлопали друг друга по спине и перестали обниматься.
Потом я ещё с ними посидела, даже попереводила, когда подошла какая-то тетка из персонала и стала спрашивать что-то про сцену и гримерки. Марк тоже пару реплик сказал, но я больше с Симми болтала. Посмеялись с ними, в основном над тем, что я им высказала свое мнение о Mad Dogs: что они все слишком одеты, а красоту прятать нельзя)). Марк кокетливо смутился, а Симми поржал.
Тут они уже доели, и им надо было идти на пресс-конференцию, так что я ещё раз попросила потискать Симми и тоже пошла)).

@темы: John Simm/The Master, Сны

---

Гуляла босиком...

@темы: "Ich bin ein Berliner!", Лытдыбр