We're all just stories in the end.
Если кто не видел, у меня теперь есть тег ЛР для "Лягушонка", чтоб удобнее было все главы искать. 
Автор: bbgon
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.
Главы 1 и 2
Главы 3 и 4
Главы 5 и 6
Глава 7 и 8
Глава девятая
читать дальшеКак сказала сестра, отпуску Себастьяну был положен один день в неделю, чтобы и на мессу сходить, и домой сбегать. Еле дождался я следующего воскресенья. Впрочем, ожидание это было не столь мучительно, как тогда, когда брат пропал: теперь меня питала надежда, что вскоре я наверняка увижу его. Мне не терпелось и поглядеть, какое платье привезла для него госпожа Шнейдин из самого Парижа: Себастьян, должно быть, в нём ещё краше прежнего.
В воскресное раннее утро мы с отцом принарядились и отправились к новому дому брата. Путь был неблизкий, по меркам нашего городка: мастерская наша располагалась в квартале попроще, где и жилье, и лавки были дешевле, а в соседях у нас всё больше были мастеровые. До Рейна от нас было рукой подать, и зимой к нам задувало сырым ветром. Семья госпожи Шнейдин жила на другой стороне города, где было выше и суше, и солнце согревало широкие улицы и изящные фасады.
Мы остановились перед зданием, которое выделялось среди соседних высокими окнами первого этажа: они были в человеческий рост, а за стеклом стояли две куклы без голов – одна изображала герра в жемчужно-сером платье с корсетом, а вторая – даму в элегантном черном костюме, в каких, наверное, только на прием к княгине ходить. Платье заворожило меня: такое бы Себастьяну! Вкруг высокого воротника вилась тонкая вышивка белого и черного бисера, она змейкой спускалась по груди к поясу, а там рассыпалась паутиной по юбке и терялась в её тяжелых прямых складках.
– Петер, прочитай-ка, правильно мы пришли? – отец указал на вывеску над входом, на которой из кудрявых букв я с трудом сложил надпись:
– «Мо-ды для герров и дам. Доротея Шнейдин». Шнейдин, папа! Где же Себастьян?
По раннему часу на улице было тихо, ни одной прохожей не встретилось нам среди богатых домов. У нас-то поднимались раньше, и даже в воскресный день слышен был стук каблуков да скрип петель.
Отец осторожно взялся за молоточек в виде сжатого дамского кулака и постучал им в дверь. Мы прождали с минуту, но никто не ответил. Отец вновь постучался, сильнее. Мы постояли ещё пару минут.
– Наверное, спят, – сказал я. Отец в нерешительности поглядел на окна второго этажа: шторы в них были опущены. – Давай покричим Себастьяна? – предложил я.
– Что ты, что ты! – зашикал он на меня.
– Можно я постучу? – я взялся за молоточек, который мне так и хотелось потрогать. Но тут дверь отворилась, и на пороге появилась строгая седая дама в черном, такая прямая, будто под сюртуком она прятала кочергу.
– Что вам угодно? – спросила она чуть гнусавым голосом.
– Доброго вам утра, – отец присел в поклоне. – Нам бы Себастьяна, он тут у молодой госпожи Ангелики…
– Знаю, знаю, кто у меня в доме служит, – перебила строгая дама. На всякий случай я шажок за шажком спрятался за отцовскую юбку. – А вы кто будете?
– Я отец его, а это, – он оглянулся, на миг потеряв меня, – это Петер, меньшой наш.
– Себастьяна вашего сегодня пускать никуда не велено: госпожа Ангелика распорядилась, – дама хотела было затворить дверь, почтя разговор оконченным, но отец подался вперед:
– Погодите! Как не велено?
Она остановилась, досадливо изогнув верхнюю губу.
– Так не велено. На то приказ есть.
– Как же это? Ведь воскресенье, как обещано… Или натворил он чего? Так давайте сам я его отругаю, не спущу, пусть выйдет только на минутку!
– Что натворил, не знаю, а госпожа Ангелика ясно сказала: сегодня никуда не пускать, не заслужил.
– Что же это? – отец привстал на цыпочки, пытаясь заглянуть за спину строгой дамы. –Будьте милостивы, хоть в церковь с нами пустите. Хоть на порог! Хоть слово ему сказать, ведь мальчишка совсем.
Дама загородила ему дорогу:
– Домой ступайте, через неделю повидаетесь.
– Да что ж вы за человек-то такая! – я испугался, что отец налетит на неё, но он лишь схватился рукою за дверь: – Себастьян!
– А ну, крик свой брось: чуть что – сразу в истерику! Не терплю мужских слёз, – она легко стряхнула его ладонь; отец не сопротивлялся. – Говорят же: не выйдет он сегодня, нет ему отпуску. Всё! – она захлопнула дверь, и отец, будто только опомнившись, схватился за ручку в беспомощном отчаянии.
* * *
По дороге домой я не выпускал отцовской руки и всё жался к нему, боясь потерять. Отец же шагал быстро и горячо негодовал, с трудом сдерживая голос:
– Нет, Петер, что это за люди-то такие, ты мне скажи? Хоть бы к окошку его позвали, чтоб знал я, что ладно с ним всё! А как их домоправительница на меня-то поглядела? Будто я побираться пришёл! Была бы ваша матушка жива, никогда б такого неуважения не допустила. Тогда все знали, что я – приличный мужчина, муж самой госпожи Хильды Винкельбаум, у которой в мастерской десять человек под началом! Разве отдала бы она сына своего в услужение? Его бы музыке и пению учить, как в хороших домах делают: с его-то красотою от свах отбою бы не было. А теперь что же? Разве для того я его растил, чтоб за конюшую отдать? Ох, испортит вас Матильда, всю жизнь вам испортит.
Я чуть не бежал следом, не поспевая за его шагом. Гнев отца, обычно тихого и кроткого, пугал меня: я не знал, во что может вылиться он, в небольшую грозу или в настоящую шквалистую бурю.
– Папа, что ты будешь делать? – проговорил я, задыхаясь.
– А вот поглядишь, Петер. Не могу я так более! Должна меня Тильда послушать, должна: ведь кормил же её, нянчил, ни в чем не отказывал, лучший кусок – ей всегда, ежели книжки ей или башмаки новые – так сам месяц недоем, а ей будет. Разве по-божески, если она отцу откажет?
Мы дошли до дому, и отец взбежал по лестнице на второй этаж, а я – за ним, так быстро, как мог. Перед комнатой Матильды он остановился, перевел дух и постучал.
– Открыто, – позвала она.
Отец отворил дверь; я остался стоять на пороге, не уверенный, позволено ли мне быть при разговоре. Матильда у окна, на свету, застегивала запонки на манжетах. В церковь она тоже собиралась с особенным тщанием.
– Привели Себастьяна? – она коротко вскинула голову и вновь вернулась к своему занятию.
– Нет, – ответил отец.
Матильда застегнула манжету, опустила руку и внимательно поглядела на отца:
– Почему?
– Не пустили его, Матильда. Даже словом перемолвиться не дали! Разве это дело? Ведь не так было условлено! Как же это, ты подумай, даже к мессе ему не сходить, а пропускать её – грех большой!
– Вот как, – сестра жестом прервала излияния отца.
– Говорят, молодая госпожа Ангелика так приказала. А отчего – не сказано, мол, «не заслужил». Я и не знаю, не натворил ли он чего, или болен вдруг, или недоразумение какое от его неопытности? Так пустили бы, отца-то, я бы выяснил да наставил, как правильно делать нужно, а не позволяют! Сбегай к ним, Матильда, попроси, чтоб простили брата, жалко ж его, совсем один там!
В сбивчивой речи отца сестра сразу уловила главное:
– Так значит, сказали, не заслужил отпуску?
– Так.
– Ну и что ж ты передо мною тут мыслию растекаешься? Раз Ангелика решила, значит, повод у неё был. Что я, Себастьяна не знаю? Ему язык ядовитый давно пора уксусом прижечь, чтоб не кусался. Не пойду я перед нею унижаться, и хватит об этом.
– Матильда! – отец прижал ладони к груди. – Пожалей ты меня, сходи, попроси. Тебя она сразу послушает! Ведь сколько я для тебя сделал, ночей не спал, хоть раз и ты уступи.
Матильда оперлась одной рукой о подоконник; пальцы у неё судорожно сжались в кулак. Другой рукой она указала на дверь, и я заметил, как она слегка подрагивает:
– Иди и не смей больше заикаться. Иначе нарочно буду просить госпожу Шнейдин, чтобы месяц Себастьяна из дому не выпускала.
– Да разве ж можно? Не ради меня, так ради памяти материнской – послушайся!
– Ты мать мою не поминай всуе! Теперь я тут хозяйка, мне за вас ответ держать перед Небом и людьми. Если надо, будет Себастьян взаперти сидеть, пока за ум не возьмется: для его же пользы будет. А ты передо мной не плачься, знаю я вашу натуру: лишь бы слезами и обманом на своё повернуть. – Матильда тряхнула рукой, и та перестала дрожать: – Чтоб немедля готовы были. Как я спущусь, в церковь пойдем, не то опоздаем.
Я не стал испытывать её терпение и сбежал по лестнице. Отец спустился следом.
– Что же теперь с Себастьяном? – я схватил его за руки и заглянул в лицо. У отца между бровями пролегла складка. Он склонился ко мне и сказал вполголоса:
– Верно говорят, Петерше, что наша мужская сила не в том, чтобы напролом идти. С умом надо: вовремя отступить, да и в обход, потихонечку. Ты запоминай, пригодится после.
Отец прижал палец к моим губам, чтоб я сохранил наш секрет, и выпрямился, едва наверху послышались твердые шаги Матильды.
* * *
Вечером, пока отец прибирал на кухне после ужина, сестра призвала меня к себе. С ласковой улыбкой усадила она меня к себе на колено.
– Ты, верно, скучаешь по брату, Петерше?
– Ах, Тильда! – воскликнул я. – Ты ведь можешь попросить хозяйку, чтоб его отпустили на день? Ты сама по нему скучаешь, правда?
На это сестра не ответила, зато пододвинула ко мне книгу, которую я не заметил ранее:
– Погляди-ка, Петер, что мне на той неделе одна госпожа отдала. Её дочки выросли, так им больше не надо, а тебе понравится.
Книжка была небольшая, потрепанная, зато, раскрыв её, я обомлел от восторга. В ней были цветные картинки с настоящими замками, королевами и принцами, даже огнедышащие драконши и маленькие гномихи с тяжелыми молотами в ней были!
– Красота какая, Тильда! Неужели мне? Я буду осторожно, обещаю!
– Тебе, братец, – она приобняла меня за плечо. – Прочти-ка, что тут сказано?
Буквы на обложке были перевиты гирляндами цветов, так что я долго водил по ним пальцем:
– «Ска… зки сес… тёр Гримм».
– Умница, Петер, любую первоклассницу у нас в гимназии за пояс заткнёшь. Нравится тебе?
– Спасибо, Матильда, – я от души обнял её и поцеловал в щёку.
– Вот и хорошо. Не так скучно тебе без брата будет с новой игрушкой. А что, Петер, отец про Себастьяна больше ничего не говорил?
– Тревожится он.
– Ну, это понятно. А делать-то он что собирается? Неужто так оставит?
В её расспросах почудилось мне что-то обратное её мягкому тону.
– Не знаю, Матильда, про то ничего не говорил.
Сестра погладила меня по волосам:
– Ты меня не обманывай, Петерше. Я всё знать должна, что в доме делается. Если кто из вас глупость какую учинит, с кого спрос будет?
Мне стало стыдно, и я опустил глаза.
– Вот видишь, Петер, – продолжала она. – Я о вас забочусь, чтоб думать вам не приходилось, откуда хлеб на столе. Так и вы мне добром отвечайте: не перечьте зря, не мешайте. Если каждая в свою сторону тянет, разве может в доме согласие быть?
– Нет, Матильда, – прошептал я.
– Ты хороший мальчик, братец, и муж из тебя хороший выйдет: это счастье в семье, когда муж жену понимает и во всём ей помогает. Я уж тебе найду, не бойся, что лицом не вышел. Так что отец о Себастьяне говорил?
– Что важно вовремя уступить, Тильда, а не со стенкой бодаться.
Сестра облегчённо улыбнулась:
– Это он правильно говорит, ты его слушай. И мне рассказывать не бойся, разве я тебя когда обижала?
Я помотал головой.
– Ну, иди, – она шлёпнула меня по спине. – Вот здесь с книжкой сядь, у света. Я тоже посижу ещё, мне письма написать надо.
* * *
С утра отец затеял пироги. Я вертелся рядом и всё норовил утянуть из начинки засахаренную вишню. Отец шлепнул меня по руке:
– А ну, кыш. Не тебе это.
– А кому?
– Сказано, не тебе. Сбегай лучше к Матильде, скажи, нам в лавку отлучиться надо.
Я сбегал к сестре и вернулся с ответом для отца:
– Тильда спрашивает, что ты покупать собрался и дать ли тебе денег.
Он пошарил в кармане передника и пересчитал несколько медных монет:
– Скажи, не надо ничего. Мне разных мужских мелочей по хозяйству купить: ниток и прочего – да ей неинтересно.
Я снова сбегал к сестре и получил добро.
– Тильда разрешает, только чтоб ты не останавливался с соседями языком чесать, а то знает она тебя. Можно мне с тобой в лавку?
Сидеть целыми днями дома мне было скучно – особенно теперь, когда нельзя было даже перемолвиться словом с братом.
– Можно, Петерше, да я и сам тебя взять хотел. Помоги мне пироги в полотенце завернуть. – Отец уложил их в корзину; я с недоумением смотрел за этими приготовлениями, но объяснять он ничего не стал. Затем он поглядел на меня: – Иди-ка сюда, волосы заново причешу. Стыдно тебе уже растрепанному ходить, не маленький. Пора уж самому учиться, без отца, как приличные геррляйны выглядят. Ох, и как там Себастьян без меня?..
Он поправил на мне платье и заново собрал волосы на затылке, и мы двинулись в путь. Едва мы дошли до первого перекрестка, как я заметил, что отец свернул не на ту дорогу, что вела к галантерейной лавке.
– Папа, нам же туда! – я потянул его в сторону.
– Тс-с, Петер, верно всё, – он склонился к моему уху и прошептал: – Попытаем снова счастья, авось повидаем Себастьяна.
Сердце у меня так и подпрыгнуло от радости!
– И пироги ему, да, папа?
– Ему да не ему. Просто так ничего не дается: видел ты, какие у них там порядки строгие? Но и на всякий прут своя лоза найдется: обовьет и к солнцу вытянется. Ты запомни, Петерше, к людям всегда с добром надо, с пониманием – тогда и они тебе тем же ответят. Что спорить-то с ними? Только голос себе ломать. Ты только сестре не говори, куда мы ходили.
– Разве она нас когда обижала?
Отец вздохнул.
– Нет, Петерше. Да только не говори, не надо её зря тревожить.
Я задумался. Сложно мне было тогда понять, как это получалось, что и сестра, и отец желали Себастьяну добра, а выходило, будто я должен хранить секреты обеих. Я и сейчас не всегда могу разобраться, что делать мне, когда долг и сердце в разладе. А уж если любишь обеих дорогих тебе человек, то сердце разрывается напополам и болит от каждого сурового взгляда, от каждого оброненного жестокого слова.
Не в упрек вам говорю, моя милостивая госпожа, ибо знаю вашу благородную душу и сколь готовы вы прощать чужие грехи. Но знаю я и то, что для прощения нужно время, а оно для вас ещё не пришло. Поэтому остается мне только ждать и надеяться, что когда-то гнев и разочарование перестанут искажать ваши черты при упоминании дорогого мне имени.
За размышлениями не заметил я, как добрались мы до модной лавки госпожи Шнейдин. Сегодня двери её были открыты, а за высокими витринами видна была приказчица, которая как раз принимала клиентку и её спутника. Одеты все они были богато, и отец, прежде чем войти, смущенно отряхнул свое простое платье и переложил корзину в другую руку, чтобы не сразу её было видно от прилавка. Он отворил дверь, стараясь не звякнуть замком, но над нею тут же задребезжал звонок, извещавший о новых покупательницах. Мы с отцом остановились, не смея ступить дальше.
Я знаю теперь, почему подобные места никогда не называются лавками, а только изящным иностранным словом «салон». Разве можно было сравнить с обычной лавкой это царство роскошных тканей, от которых в воздухе витал неповторимый теплый аромат? Сам дух этого места был таким, что я немедля почувствовал, что мы с отцом тут не к месту, как две курицы-несушки среди жар-птиц.
На звонок вышла вторая приказчица, с любезной улыбкой потиравшая ладони. Но завидев нас, она недоуменно нахмурилась.
– Что вам угодно? – спросила она вполголоса, чтобы не беспокоить других клиенток.
– Нам бы… – отец поднял корзинку обеими руками. – Сын мой у вас служит, Себастьян. Нам бы повидать его.
– Я за домашнюю прислугу не в ответе. Что у вас тут? – она принюхалась к пирогам, которые пахли весьма завлекательно.
– Гостинцы принес. Да вы тоже угощайтесь, милостивая госпожа. Вот если б вы только прежде Себастьяна вниз позвали на несколько минуточек.
– С вишней? – Приказчица воровато оглянулась на свою товарку, занятую беседой с богато одетой дамой, и протянула руку за корзиной: – Давайте, я погляжу, что могу сделать. А вы тут лучше не стойте, на улицу выйдите, я вас после позову.
– Спасибо за вашу доброту, – отец поклонился ей, и она сдержанно кивнула ему в ответ и отворила перед ним дверь, дожидаясь, пока мы выйдем из лавки.
Мы остановились у крыльца, под витриной. Я обнял отца за пояс и прислонился к нему, а он потрепал меня по плечу:
– Теперь-то всё устроится, Петер. Как ты к людям, так и они к тебе.
Солнце поднималось всё выше и выше, и время шло к обеду. Я устал и соскучился стоять на одном месте и развлекал себя тем, что разглядывал прохожих и проезжавшие коляски. Отец тоже стал тревожиться:
– Что-то долго они. Спросит потом Матильда, где нас носило, что ей скажу? Погоди-ка тут, Петер, а я госпожу приказчицу снова спрошу, где Себастьян.
Я прижался носом к стеклу, глядя, как мой отец внутри говорит с той же госпожой в сером приказчичьем сюртуке. Она что-то сказала ему и кивнула на дверь; он же всплеснул руками и заговорил быстро-быстро. Клиентка, её муж и другая приказчица повернулись на шум.
– Петер, ты ли это? – спросил меня голос, от которого у меня внутри всё сжалось в тугой узел, тут же развязалось и затрепетало. Я позабыл о том, что происходило в лавке, и обернулся.
– Госпожа Виттенау! – я вспомнил о приличиях и поклонился.
– Здравствуй, Петер. А я издалека всё гадала, ты это или не ты, – она улыбнулась. – Как ты вырос! И не узнать.
Я, смущенный её вниманием, вновь присел.
– Разве прилично мальчику витрины носом вытирать? – она всё ещё улыбалась и, кажется, на меня не сердилась.
– Простите, госпожа Виттенау, – пробормотал я.
– Ничего, – она коротко потрепала меня по подбородку, и от её прикосновения по мне волной пробежали мурашки. – Ты один здесь? – удивилась она.
– Нет.
Тут только я вспомнил об отце. В лавке уже разворачивался скандал: все бывшие там окружили отца, а он, подняв руки к груди и будто защищаясь одним этим бессильным жестом, переводил взгляд с одной на другую.
– Что там такое? – спросила госпожа Катарина, насторожившись. За плечи она отодвинула меня в сторону и распахнула дверь лавки. Я последовал за нею. Раздосадованные голоса спорящих ударили по моим ушам. Но их сразу перекрыл негромкий, но звучный и обволакивающий всех и вся голос госпожи Катарины:
– Что здесь происходит?
Все разом смолкли. Отец же, узнав нашу благодетельницу, бросился под её защиту:
– Ах, госпожа Виттенау! – он закрыл лицо ладонями и покачал головой. Она коснулась его локтя:
– Успокойтесь, герр Винкельбаум, расскажите толком.
Не успел отец раскрыть рот, как его перебила вторая приказчица – не та, что забрала у него корзину:
– Сами посудите, госпожа Виттенау: вваливается, требует хозяйку или госпожу Ангелику, плачется про какие-то пироги, крик поднял – один стыд и срам!
– Да разве ж я кричал? Да разве ж я плохое что сделал? – торопливо заговорил отец. – Что ж вам, жалко сына мне позвать? Да пусть с ними, с этими пирогами, что вот эта госпожа, – он указал на первую приказчицу, – забрала и знать теперь ничего не желает.
– Вот видите, опять он! – вмешалась клиентка, похожая на розовую разварившуюся сардельку в слишком узком для неё костюме. Её супруг, такой же розовый и распаренный от июльской жары, затянутый в корсет так, что еле мог повернуться, только поддакнул. – Распоясались совсем, совести у них нет! Здесь приличные люди ходят.
– Да разве я вор или преступник какой? Вы скажите, госпожа Виттенау, вы дочку мою хорошо знаете: я честный вдовец. Если уж на то пошло, то эта дама мою корзину с пирогами украла: пообещала за то Себастьяна позвать и не признается!
– Что?! – возмутилась приказчица. – Да я тебя сейчас за клевету в полицию сволоку! Ты бы язык свой попридержал, мужлан!
– Тихо, – сказала госпожа Катарина, и стало тихо. – Петер, выйди вперёд.
Всё это время я прятался за её спиною, подальше от шума и крика. Нехотя я вышел и оказался на перекрестье испытующих взглядов. Госпожа Катарина наклонилась к моему лицу и спросила:
– Ты видел, как дело было, Петер?
Я кивнул.
– Рассказывай, – она одобрительно кивнула мне в ответ и выпрямилась.
Я, поначалу еле слышно, с запинками, а затем всё больше смелея под теплым взглядом госпожи Катарины, рассказал, как мы с отцом хотели повидать Себастьяна накануне, как нас прогнали с порога, как мы пришли сегодня с пирогами и как отец говорил с приказчицей.
– Много вы мальчишке верьте! – скривилась та. – Соврет – недорого возьмёт, коли в папашу пошёл.
Госпожа Катарина сдвинула брови:
– О том мы ещё побеседуем. – Потом она повернулась ко второй приказчице: – Госпожу Ангелику мне позови.
Та убежала. Госпожа Ангелика спустилась через пару минут. Пальцы у неё были в чернилах, а волосы взъерошены. Она была явно не рада видеть бывшую одноклассницу.
– А, Катарина. Bon jour. Что у вас тут за крик? Не терплю, когда меня отвлекают от творчества, – она обратила на неё многозначительный укоризненный взор. – Только меня посетит мой Муз, как кому-то обязательно понадобится выяснять у меня про какие-то пироги с капустой!
– С вишней, – спокойно поправила её госпожа Катарина. – Я правильно поняла, что у тебя горничным Себастьян Винкельбаум?
– Так это из-за него шум? – госпожа Ангелика перевела брезгливый взгляд с отца на меня и обратно.
– Позови его сюда, Ангелика.
– С каких это пор ты у меня в доме распоряжаешься?
– С тех пор, как у вас в доме завелись лгуньи и воровки. Иди-ка сюда, – поманила она приказчицу. – Эта вот особа за корзину пирогов готова честного мужчину опозорить.
– Ерунда какая! Пироги какие-то, грабеж средь бела дня – ничего не понимаю! – госпожа Ангелика фыркнула и скрестила руки перед собой. Госпоже Катарине понадобилось немало слов, чтобы разъяснить ей дело.
– Так что пусть-ка позовет геррляйна и пироги вернёт, Ангелика, – заключила она.
– Иначе что?
– Иначе я у вас более шить ничего не стану: не желаю я мараться о платье, которого нечестные руки касались. Да и любезная госпожа – простите, не имею чести быть знакомой, – она кивнула клиентке, которая жадно прислушивалась к разговору, – наверняка не станет делать секрета из того, что у вас приказчицы вороваты.
Госпожа Ангелика побарабанила носком ноги по полу.
– Хорошо. Позови моего cameriste, – велела она одной приказчице, а второй: – И принеси эту дурацкую корзину, из-за которой вся histoire1. – Когда обе ушли выполнять поручения, она сказала: – Только ради того, что ты просишь, Катарина. Не заслужил ваш мальчишка вчера отпуску: больно строптив. Я ещё по-доброму к нему: пороть не стала, только к мессе не пустила.
– Что ж он такого сделал, госпожа Шнейдин? – воскликнул отец. – Я и сам его отругаю, только чтоб миром дело решилось!
Она ответить не успела, потому что в дверях, ведших в жилые покои, показался мой брат. Он был в коричневом платье с белыми манжетами, белым воротником и белоснежным же передником, а в волосах у него была маленькая кружевная наколка. В новом наряде он выглядел непривычно взросло и скромно, и даже ступал, как взрослый: сдержанными шажками. Когда он завидел нас, в его взгляде вспыхнула радость, но он не побежал нам навстречу, а пересек комнату в приличествующей манере. Проходя мимо госпожи Ангелики, он покосился на неё, а она погрозила ему пальцем и сказала:
– Смотри у меня.
После этого она, наконец, занялась своими клиентками: нужно было успокоить их и не дать поползти слухам.
Отец радостно обнял Себастьяна и долго не отпускал. Я же, несмотря на счастье свидания с братом, не мог сразу оставить госпожу Катарину. Сердце моё не желало признавать, что сейчас она уйдет и я вновь на долгие месяцы расстанусь с нею, не зная даже, когда Небо пошлёт нам следующую встречу. Госпожа Катарина каждым своим появлением приносила в нашу жизнь свет, и я во что бы то ни стало хотел удержать её. Я коснулся пальцем её обветренной руки и тут же отдернул: как бы она не подумала про меня дурного! Она опустила на меня глаза; до того она следила за встречей отца и Себастьяна, и её лицо ещё светилось их отраженной радостью.
– Да, Петер?
Я сглотнул.
– Приходите к нам в дом, госпожа Виттенау.
Она в веселом удивлении приподняла брови:
– А сестра твоя с отцом что скажут, что ты меня в гости приглашаешь?
Я залился краской, но сумел проговорить:
– Вы ведь с Матильдой подруги…
– Да не красней ты так, Петерше, разве я тебя съем? – госпожа Катарина большим пальцем погладила меня по горящей щеке. – Я и сама думала вас навестить, как только в город вернусь. Я в отъезде была, по делам. Знаешь, что: передашь Матильде от меня записку? Ты пока к брату иди, а я напишу.
Она огляделась и, увидев на столе карандаш и бумагу, оставила нас.
* * *
Заполучив в свои объятия брата, я тоже долго не мог отпустить его. Отец же в это время допытывался:
– За что тебя наказали, Себастьян?
Брат отводил глаза и пожимал плечами.
– Да ты мне скажи, юный геррляйн! – начинал сердиться отец, но вспоминая, что Себастьян здесь всего на пару минут, утихомиривал себя. – Ты, главное, больше такого не повторяй, ясно? Слушай, что хозяйка тебе говорит. Сама ж она мне сказала только что: строптивый, мол, вот и наказали. Так чего ты натворил-то, а, изверг? Ох, да не отворачивайся, губы-то не надувай! Главное, работай хорошо, чтоб довольны тобой были. Неделя быстро пролетит, а там и домой тебя отпустят.
Себастьян опасливо косился на госпожу Ангелику, которая время от времени тоже поднимала на него глаза и неотрывно смотрела несколько мгновений.
– У тебя платье такое красивое, Басти! – сказал я. – Настоящего шёлка, да? Тебе, должно быть, нравится тут?
Себастьян пожимал плечами.
– Я по тебе скучаю, Басти. А Тильда мне подарила книжку с картинками! Я тебе потом покажу, там настоящие драконихи с огромными пастями, а из пасти – огонь и дым, хуже, чем из печки. Мы тебе пироги принесли, с вишней, вкусные!
– Ты один-то не ешь, – наставлял отец. – Угости всех, чтоб любили тебя, не жадничай. Много вас, слуг-то?
Себастьян пожал плечами:
– Так. Не знаю.
Герр, что был с клиенткой, зашуршал платьем, и мы заметили, как все трое – вместе с госпожой Ангеликой – поднялись. Она проводила их к выходу и вернулась за Себастьяном:
– Ну, повидались? Ступай наверх, Sebastien, ты ещё не закончил мой гардероб перебирать.
Брат присел в поклоне. Отец в последний раз обнял его, я отпустил его ладонь, и Себастьян ушёл, стройный и изящный в своём темном платье. Госпожа Ангелика проводила его долгим взглядом прищуренных глаз.
– И вы идите, нечего тут торчать.
Приказчицы вернулись за прилавок; жизнь в лавке входила в обычное русло. Госпожа Катарина вышла с нами на улицу. Там она протянула мне записку, которую я бережно спрятал в карман передника.
– До встречи, Петер, – улыбнулась она мне, как сообщнику.
– Ах, госпожа Виттенау! – воскликнул отец. – Не знаю, как и благодарить вас. Уж сколько вы для нас сделали – мы перед вами теперь в неоплатном долгу.
– Так и благодарите, герр Винкельбаум: скажите «спасибо» да поминайте в своих молитвах.
– Всегда, госпожа Виттенау, – поклонился ей отец.
– Да Матильде привет передавайте, скажите, я зайду к ней на неделе.
– Конечно, госпожа Виттенау.
Мы распрощались, отец повел меня вниз по улице, а она пошла своей дорогой. Я оглядывался на неё с колотящимся сердцем, пока она не скрылась среди горожанок.
– Ох, придется ведь Матильде рассказать, где мы были… – озабоченно пробормотал отец.
Я совсем забыл о нашем секрете; мне не было до него дела: мысли мои витали в горних сферах, на лице горели прикосновения госпожи Катарины, а душа звенела, так что я удивлялся, почему никто не оборачивается на звук.
__________
1история, сыр-бор
Глава десятая
читать дальшеЗря мы с отцом боялись, что сестра разгневается за наше опоздание. Когда мы потихоньку проскользнули в дом, Матильда того и не заметила: она была в мастерской и, как потом рассказала, с посетительницей. Освободившись, она заглянула к нам на кухню, где мы как раз наспех варили обед:
– Скоро готов будет? Проголодалась, сил нет, – она потерла руки. – Отец, достань к столу вишневой наливки, должна уже настояться.
– Разве праздник сегодня, Матильда?
– Праздник, праздник, – подтвердила она довольно и звучно хлопнула в ладоши от переполнявших её чувств. – Дело хорошее назревает. Дама, что у меня была, принесла выгодный… заказ, – на последнем слове она запнулась, нахмурилась и поглядела на нас: – Только об этом – никому. Ясно, Петер? А то знаешь, как бывает: будешь много болтать – удачу сглазишь.
– Да, Тильда, – кивнул я.
– Что за заказ-то? – спросил отец. – В богатом доме, небось, с библиотекой?
– Вроде того. Но об этом тоже болтать не стоит, а то не выгорит. Ну, работайте, а мне инструменты в порядок привести надо.
– Погоди-ка, Тильда! – я вспомнил о записке от госпожи Катарины, что до сих пор лежала у меня в кармане. – Госпожа Виттенау тебя навестить собирается.
Матильда стала разворачивать сложенную вчетверо бумагу.
– Где это вы её встретили, не в лавке же?
– Нет, на улице, – торопливо сказал отец. Тильда подняла на него глаза, и в голосе её мелькнуло подозрение:
– На улице, значит. А из лавки вы что ж принесли?
Мы с отцом переглянулись.
– Я нитки для штопки хотел купить, особые, – ответил он, – да не было. Мы тогда в другую лавку побежали, что на Почтовой улице, там ещё старая Швердляйн хозяйкой, у которой на правой руке двух пальцев нет – или на левой, запамятовал я, она как-то сказывала, что ещё в детстве о серп обрезалась, из баловства… Не помнишь ли, Петерше, что у госпожи Швердляйн с пальцами?
Матильда закатила глаза к потолку с видом святой мученицы Марии:
– Верно говорят, что вы прямо думать не можете. Да брось уже про старуху трещать, что про госпожу Виттенау?
– Велела привет тебе передавать. Она в отъезде была, теперь только вернулась, – ответил я за отца.
– Хм, – Матильда внимательно прочла записку: – Что это она Себастьяна поминает? «…да брата своего не забывай».
Испытывать и далее доверие Матильды ложью мы с отцом не хотели, поэтому лишь опустили глаза. Она сама нашла за нас ответ:
– Небось нажаловались ей, что Себастьяна я в услужение отдала? А ну смотрите на меня оба, жаловались или нет?
Я сделал незаметный шажок к отцу, потому что грозный тон Матильды пугал меня. Отец вздохнул и кивнул:
– Сказали, было дело.
– Чтоб не было больше такого дела. Госпожа Виттенау вам не кум-сплетник, чтобы пустяками её донимать. Когда она у нас с визитом будет, не смейте ничего у неё выпрашивать. Скоро и так у нас всё будет, уж я позабочусь. Заказ, про который я сказала, – если сладим, то будут вам и платья, и марципаны, и приданое обоим с Себастьяном. Скажи, Петерше, разве я не хорошая сестра тебе? – она поманила меня, и я поцеловал её в щеку:
– Спасибо, милая Тильда.
– То-то же. Ну, за работу! А то кому охота подгоревшую кашу есть.
* * *
Я с нетерпением считал дни недели: ведь в один из них госпожа Катарина обещалась к нам в гости! Понедельник склонился к вечеру, прошел вторник, долго тянулась среда, четверг я развеял тем, что дочитал подаренные сестрой сказки сестер Гримм, а в пятницу я совсем было отчаялся и решил, что госпожа Катарина забыла о нас.
С утра в субботу отец велел мне собираться на базар: я должен был помочь ему донести покупки. Мне нравилось ходить с ним на широкую площадь перед церковью, где каждую неделю разворачивались лотки под тряпичными навесами, приезжали телеги из округи и веселые торговки и серьезные крестьянки продавали свои товары. Отец всегда выбирал их вдумчиво, разглядывая и взвешивая на ладони полосатые рыже-зеленые тыквы, нюхая пучки петрушки и пробуя между пальцами ярко-розовый редис.
Рыбачки, вываливавшие на прилавок мелкую речную рыбешку, зазывали покупателей, обнажая зубы в нахальной улыбке:
– Эй, красавец, глянь, какая щука – с твою руку!
– Да где ж с мою руку, даже с палец не выросла, – возражал отец.
– Да где ж с палец? Бери, не пожалеешь! Улыбнешься – почти задаром уступлю.
Отец качал головой и торопился мимо, ловко уворачиваясь от пахнущей рыбой руки, которая норовила ущипнуть его за бок. Вслед ему неслось бормотание:
– Ещё и нос воротит, старый хрыч!
Базарный день затянулся, и в обратный путь мы направились, только когда отец обошел всю площадь и ощупал каждую морковку на каждом лотке. Мне он вручил корзину поменьше, и я, уже порядочно уставший, всё никак не мог пристроить её, чтоб удобнее было тащить.
– Что ты там вздыхаешь, Петер?
– Ничего, папа, – я перехватил корзину в другую руку. На каждом шаге она больно била меня под коленку.
– Завтра Себастьяну отпуск будет, помнишь? Надо обед ему хороший приготовить, а то кто знает, чем его у новой хозяйки кормят. Да ты не вздыхай, на плечо поставь, вот так, – он свободной рукой помог мне водрузить корзину на плечо. Идти стало легче, и до самого поворота на нашу улицу я больше не жаловался. Когда до дома оставалось всего ничего, отец вдруг вспомнил:
– А уксусу-то я и не купил! – он с досадой шлепнул себя по боку. – Петерше, ты вперед иди, а я в лавку забегу, – сжалился он надо мной, видя, что я вспотел от тяжести.
Я кое-как дотащил корзину до порога, ввалился в дом и сбросил её на пол. Был я весь мокрый, ворот рубашки смялся, а передник перекрутился на поясе так, что выглядел я почти непристойно.
– Любишь ты не в свои дела мешаться! – донесся до меня голос Тильды из столовой. Говорила она недовольно, но сдерживала себя, так что её слова звучали мягким упреком. – Тебе бы в храме проповеди читать: зачем таланту пропадать? Всем бы рассказывала, как нам правильно жить.
– Грешно так шутить, Матильда. Ты знаешь, почему я в семинарию не могла пойти, но не об том сейчас речь.
Я замер, разом забыв дышать. Госпожа Катарина! Ах, хорошо, что они не слышали меня: было бы ужасно, если б дамы вдруг вышли навстречу и застали меня в непотребном виде. Надо бы отнести корзинку на кухню – или нет, сначала привести себя в порядок и поздороваться – или тихонечко выскользнуть на улицу, и пусть отец придет и скажет, что мне делать? Я прирос к полу, совершенно растерявшись. Между тем, госпожа Катарина продолжала:
– Тильда, я тебе только добра желаю. Если тебе деньги нужны…
– Не нужны! – сестра шлепнула ладонью по столу, так что на нем жалобно загудели стаканы. Потом она со стуком отодвинула стул и встала: в столовой проскрипели половицы.
– …если тебе деньги нужны, – продолжила госпожа Катарина, будто её и не прерывали вовсе, – я дам и ни разу о том более не вспомню. Мне достаточно твоего слова как поручительства.
– Нет, Катарина, – твердо сказала сестра. Я прильнул в двери, стараясь сквозь узенькую щель разглядеть, что происходит внутри, и впитывая каждый звук. – Ты за свою доброту слишком высокую цену просишь: хочешь, чтоб по-твоему всё было. А я в своей семье хозяйкой хочу оставаться.
– Я всего лишь совет тебе дала, Матильда, – госпожа Катарина тоже встала, и её голос резанул металлом. – Меня тревожит, как ты со своими братьями поступаешь. Ты их направлять должна, а не позволять расти, как сорной траве. С мужчинами так нельзя: они слабые, куда ветер дует, туда и гнутся. Сейчас их упустишь – никогда уже не выправишь.
– Тебе в том какая забота? – спросила Матильда. Мне почудилось сомнение в её голосе. Я почти ткнулся носом в темные доски, чтобы не пропустить ни единого слова. Госпожа Катарина заговорила иначе, медленнее и глубже:
– Ты разве не видишь, какой бриллиант твой брат? Его даже огранять не надо, только не испорти.
У меня внутри всё стиснуло, от горла до самого дна легких. Ах, Себастьян! За что ему такое благословение, быть замеченным госпожой Катариной? А он и не знает о том, о счастливый, ненавистный, ненавистный! Меня самого напугало, с какой силой захлестнула меня в тот миг зависть к брату.
– Возьмешь его? – услышал я сквозь вату вопрос сестры.
Так вот как оно случается, сватовство. Сейчас госпожа Катарина скажет «Да», и брат станет её. У меня потемнело перед глазами, и я отшатнулся от двери. Я наткнулся спиной на перила, запнулся о нижнюю ступеньку и шлепнулся на неё. Потом опомнился, вскочил и бросился по лестнице наверх, лишь бы не слышать окончания этого страшного сговора. О, Себастьян! Я бы расцарапал его красивое лицо, окажись он тогда рядом. Мне надо было спрятаться от самого себя, так тяжела была мысль о том, как уродлив я в сравнении с ним. Я заполз под кровать – бывшую нашу с братом кровать – и свернулся калачиком, натянув подол на голову и обняв колени.
* * *
– Петер! Петер! – я слышал, как отец зовет меня со всё возрастающей тревогой. Его шаги проскрипели по детской и удалились вниз. Потом зов послышался с заднего двора. Я был как в тумане. Я знал, что, если умру, непременно отправлюсь в ад за свою ненависть к брату. А если останусь жить, то ад для меня наступит на земле, когда мой брат в кружеве и блестящих камнях отправится к алтарю с госпожой Катариной. Разве справедливо, что дар красоты достается одним в полной мере, а другим не перепадает даже жалких крох? О да, Себастьян – бриллиант, и его украсят его собратьями и преподнесут будущей супруге, чтобы он сверкал и освещал её дом. А я буду валяться в пыли и забвении, и пусть только попробуют вытащить меня из-под кровати, где так темно и покойно и пахнет мышами!
– Еле нашел тебя, Петерше, – отец тяжело опустился на колени, и я, приоткрыв зажмуренные глаза, увидел перед собой его склоненное лицо. – Что это ты вздумал в прятки играть? Вылезай, – он протянул мне ладонь. Я помотал головой. – Вылезай давай, нечего грязь собирать! – нахмурился он. Я сильнее натянул на лицо подол, намереваясь навсегда остаться в своем укромном месте. Отец поднялся, и через несколько мгновений кровать над моей головой с ужасающим скрежетом отъехала от стены. Отец, вспыхнувший от натуги, наклонился и за подмышки поставил меня на ноги, после чего наподдал по мягкому месту:
– Ишь, упрямый! А грязный, как леший, весь сор на себе собрал! Хоть бы труд мой уважал, спиногрыз! Всё вам сделай, помой, подай, принеси, а чуть что поперек – так можно мне грозить, можно меня из дому выбрасывать? Чуть что не так, я уже и позорю?
Отец за шиворот дотащил меня до умывального таза и чуть не окунул в него лицом, а потом стал сурово оттирать разводы с моих щек. Я чувствовал, что гнев его касается не только меня, и не трепыхался, чтобы не вызвать ещё большей грозы.
– Одного защищаешь – другой поперек горла встаешь, а третий в это время половую щетку изображает! Надоели вы мне, хуже горькой редьки! Всю жизнь с вами, не разгибаясь, один, света белого не видя, а мне за это ни от Хильды, ни от вас ни одного доброго слова! Будто вы волшебством каким всегда накормлены, напоены, в чистое одеты и обуты. А теперь приходила твоя госпожа Виттенау, нажаловалась, что у Себастьяна нас видела, – и всё, Матильде я уже нехорош! Да лучше б я за госпожу Арним вышел, когда она спрашивала: хоть раз кто похвалил, хоть раз кто заметил, какими трудами всё дается. Из-за вас ведь отказал, из-за Матильды, а ей всё равно. – Отец с силой отряхнул руки, забрызгав меня всего: – Сам себя приберешь, смотреть на тебя не могу. Хоть бы отдать вас уже обоих да отдохнуть!
Отец ушел, сердито, грузно топая. Я зачерпывал из таза воду и размазывал по лицу грязь и слезы. Отца мне было жаль, но ещё больше жаль себя, отвергнутого всеми. Даже самому близкому моему человеку я не мог рассказать, что гложет меня: особенно теперь, когда он больше никогда-никогда не хотел меня видеть!
Я умылся и забился в угол вместе с Фаби – единственным, кто оставался ещё со мною. Впервые отец нарушил привычный распорядок нашего дома и не звал нас с сестрой обедать. Да я и не хотел есть: столько всего было у меня на уме и на сердце.
* * *
На следующий день брат пришел в негостеприимный дом, где все отворачивались друг от друга и за обедом едва ли обменялись парой слов. Себастьян тоже много не говорил, но никто и не пытался вызнать у него, в чем причина. Когда он склонился к моему уху и позвал: «Петер!», я, не совладав с чувствами, опрокинул на него со стола кружку с молоком. Отец выгнал меня из комнаты, и я был только рад: зависть застила мне глаза и не позволяла видеть, насколько мерзко было моё поведение. Я не желал более знать своего брата, и моё желание сбылось: в следующие месяцы я встречался с ним очень редко.
Автор: bbgon
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.
Главы 1 и 2
Главы 3 и 4
Главы 5 и 6
Глава 7 и 8
Глава девятая
читать дальшеКак сказала сестра, отпуску Себастьяну был положен один день в неделю, чтобы и на мессу сходить, и домой сбегать. Еле дождался я следующего воскресенья. Впрочем, ожидание это было не столь мучительно, как тогда, когда брат пропал: теперь меня питала надежда, что вскоре я наверняка увижу его. Мне не терпелось и поглядеть, какое платье привезла для него госпожа Шнейдин из самого Парижа: Себастьян, должно быть, в нём ещё краше прежнего.
В воскресное раннее утро мы с отцом принарядились и отправились к новому дому брата. Путь был неблизкий, по меркам нашего городка: мастерская наша располагалась в квартале попроще, где и жилье, и лавки были дешевле, а в соседях у нас всё больше были мастеровые. До Рейна от нас было рукой подать, и зимой к нам задувало сырым ветром. Семья госпожи Шнейдин жила на другой стороне города, где было выше и суше, и солнце согревало широкие улицы и изящные фасады.
Мы остановились перед зданием, которое выделялось среди соседних высокими окнами первого этажа: они были в человеческий рост, а за стеклом стояли две куклы без голов – одна изображала герра в жемчужно-сером платье с корсетом, а вторая – даму в элегантном черном костюме, в каких, наверное, только на прием к княгине ходить. Платье заворожило меня: такое бы Себастьяну! Вкруг высокого воротника вилась тонкая вышивка белого и черного бисера, она змейкой спускалась по груди к поясу, а там рассыпалась паутиной по юбке и терялась в её тяжелых прямых складках.
– Петер, прочитай-ка, правильно мы пришли? – отец указал на вывеску над входом, на которой из кудрявых букв я с трудом сложил надпись:
– «Мо-ды для герров и дам. Доротея Шнейдин». Шнейдин, папа! Где же Себастьян?
По раннему часу на улице было тихо, ни одной прохожей не встретилось нам среди богатых домов. У нас-то поднимались раньше, и даже в воскресный день слышен был стук каблуков да скрип петель.
Отец осторожно взялся за молоточек в виде сжатого дамского кулака и постучал им в дверь. Мы прождали с минуту, но никто не ответил. Отец вновь постучался, сильнее. Мы постояли ещё пару минут.
– Наверное, спят, – сказал я. Отец в нерешительности поглядел на окна второго этажа: шторы в них были опущены. – Давай покричим Себастьяна? – предложил я.
– Что ты, что ты! – зашикал он на меня.
– Можно я постучу? – я взялся за молоточек, который мне так и хотелось потрогать. Но тут дверь отворилась, и на пороге появилась строгая седая дама в черном, такая прямая, будто под сюртуком она прятала кочергу.
– Что вам угодно? – спросила она чуть гнусавым голосом.
– Доброго вам утра, – отец присел в поклоне. – Нам бы Себастьяна, он тут у молодой госпожи Ангелики…
– Знаю, знаю, кто у меня в доме служит, – перебила строгая дама. На всякий случай я шажок за шажком спрятался за отцовскую юбку. – А вы кто будете?
– Я отец его, а это, – он оглянулся, на миг потеряв меня, – это Петер, меньшой наш.
– Себастьяна вашего сегодня пускать никуда не велено: госпожа Ангелика распорядилась, – дама хотела было затворить дверь, почтя разговор оконченным, но отец подался вперед:
– Погодите! Как не велено?
Она остановилась, досадливо изогнув верхнюю губу.
– Так не велено. На то приказ есть.
– Как же это? Ведь воскресенье, как обещано… Или натворил он чего? Так давайте сам я его отругаю, не спущу, пусть выйдет только на минутку!
– Что натворил, не знаю, а госпожа Ангелика ясно сказала: сегодня никуда не пускать, не заслужил.
– Что же это? – отец привстал на цыпочки, пытаясь заглянуть за спину строгой дамы. –Будьте милостивы, хоть в церковь с нами пустите. Хоть на порог! Хоть слово ему сказать, ведь мальчишка совсем.
Дама загородила ему дорогу:
– Домой ступайте, через неделю повидаетесь.
– Да что ж вы за человек-то такая! – я испугался, что отец налетит на неё, но он лишь схватился рукою за дверь: – Себастьян!
– А ну, крик свой брось: чуть что – сразу в истерику! Не терплю мужских слёз, – она легко стряхнула его ладонь; отец не сопротивлялся. – Говорят же: не выйдет он сегодня, нет ему отпуску. Всё! – она захлопнула дверь, и отец, будто только опомнившись, схватился за ручку в беспомощном отчаянии.
* * *
По дороге домой я не выпускал отцовской руки и всё жался к нему, боясь потерять. Отец же шагал быстро и горячо негодовал, с трудом сдерживая голос:
– Нет, Петер, что это за люди-то такие, ты мне скажи? Хоть бы к окошку его позвали, чтоб знал я, что ладно с ним всё! А как их домоправительница на меня-то поглядела? Будто я побираться пришёл! Была бы ваша матушка жива, никогда б такого неуважения не допустила. Тогда все знали, что я – приличный мужчина, муж самой госпожи Хильды Винкельбаум, у которой в мастерской десять человек под началом! Разве отдала бы она сына своего в услужение? Его бы музыке и пению учить, как в хороших домах делают: с его-то красотою от свах отбою бы не было. А теперь что же? Разве для того я его растил, чтоб за конюшую отдать? Ох, испортит вас Матильда, всю жизнь вам испортит.
Я чуть не бежал следом, не поспевая за его шагом. Гнев отца, обычно тихого и кроткого, пугал меня: я не знал, во что может вылиться он, в небольшую грозу или в настоящую шквалистую бурю.
– Папа, что ты будешь делать? – проговорил я, задыхаясь.
– А вот поглядишь, Петер. Не могу я так более! Должна меня Тильда послушать, должна: ведь кормил же её, нянчил, ни в чем не отказывал, лучший кусок – ей всегда, ежели книжки ей или башмаки новые – так сам месяц недоем, а ей будет. Разве по-божески, если она отцу откажет?
Мы дошли до дому, и отец взбежал по лестнице на второй этаж, а я – за ним, так быстро, как мог. Перед комнатой Матильды он остановился, перевел дух и постучал.
– Открыто, – позвала она.
Отец отворил дверь; я остался стоять на пороге, не уверенный, позволено ли мне быть при разговоре. Матильда у окна, на свету, застегивала запонки на манжетах. В церковь она тоже собиралась с особенным тщанием.
– Привели Себастьяна? – она коротко вскинула голову и вновь вернулась к своему занятию.
– Нет, – ответил отец.
Матильда застегнула манжету, опустила руку и внимательно поглядела на отца:
– Почему?
– Не пустили его, Матильда. Даже словом перемолвиться не дали! Разве это дело? Ведь не так было условлено! Как же это, ты подумай, даже к мессе ему не сходить, а пропускать её – грех большой!
– Вот как, – сестра жестом прервала излияния отца.
– Говорят, молодая госпожа Ангелика так приказала. А отчего – не сказано, мол, «не заслужил». Я и не знаю, не натворил ли он чего, или болен вдруг, или недоразумение какое от его неопытности? Так пустили бы, отца-то, я бы выяснил да наставил, как правильно делать нужно, а не позволяют! Сбегай к ним, Матильда, попроси, чтоб простили брата, жалко ж его, совсем один там!
В сбивчивой речи отца сестра сразу уловила главное:
– Так значит, сказали, не заслужил отпуску?
– Так.
– Ну и что ж ты передо мною тут мыслию растекаешься? Раз Ангелика решила, значит, повод у неё был. Что я, Себастьяна не знаю? Ему язык ядовитый давно пора уксусом прижечь, чтоб не кусался. Не пойду я перед нею унижаться, и хватит об этом.
– Матильда! – отец прижал ладони к груди. – Пожалей ты меня, сходи, попроси. Тебя она сразу послушает! Ведь сколько я для тебя сделал, ночей не спал, хоть раз и ты уступи.
Матильда оперлась одной рукой о подоконник; пальцы у неё судорожно сжались в кулак. Другой рукой она указала на дверь, и я заметил, как она слегка подрагивает:
– Иди и не смей больше заикаться. Иначе нарочно буду просить госпожу Шнейдин, чтобы месяц Себастьяна из дому не выпускала.
– Да разве ж можно? Не ради меня, так ради памяти материнской – послушайся!
– Ты мать мою не поминай всуе! Теперь я тут хозяйка, мне за вас ответ держать перед Небом и людьми. Если надо, будет Себастьян взаперти сидеть, пока за ум не возьмется: для его же пользы будет. А ты передо мной не плачься, знаю я вашу натуру: лишь бы слезами и обманом на своё повернуть. – Матильда тряхнула рукой, и та перестала дрожать: – Чтоб немедля готовы были. Как я спущусь, в церковь пойдем, не то опоздаем.
Я не стал испытывать её терпение и сбежал по лестнице. Отец спустился следом.
– Что же теперь с Себастьяном? – я схватил его за руки и заглянул в лицо. У отца между бровями пролегла складка. Он склонился ко мне и сказал вполголоса:
– Верно говорят, Петерше, что наша мужская сила не в том, чтобы напролом идти. С умом надо: вовремя отступить, да и в обход, потихонечку. Ты запоминай, пригодится после.
Отец прижал палец к моим губам, чтоб я сохранил наш секрет, и выпрямился, едва наверху послышались твердые шаги Матильды.
* * *
Вечером, пока отец прибирал на кухне после ужина, сестра призвала меня к себе. С ласковой улыбкой усадила она меня к себе на колено.
– Ты, верно, скучаешь по брату, Петерше?
– Ах, Тильда! – воскликнул я. – Ты ведь можешь попросить хозяйку, чтоб его отпустили на день? Ты сама по нему скучаешь, правда?
На это сестра не ответила, зато пододвинула ко мне книгу, которую я не заметил ранее:
– Погляди-ка, Петер, что мне на той неделе одна госпожа отдала. Её дочки выросли, так им больше не надо, а тебе понравится.
Книжка была небольшая, потрепанная, зато, раскрыв её, я обомлел от восторга. В ней были цветные картинки с настоящими замками, королевами и принцами, даже огнедышащие драконши и маленькие гномихи с тяжелыми молотами в ней были!
– Красота какая, Тильда! Неужели мне? Я буду осторожно, обещаю!
– Тебе, братец, – она приобняла меня за плечо. – Прочти-ка, что тут сказано?
Буквы на обложке были перевиты гирляндами цветов, так что я долго водил по ним пальцем:
– «Ска… зки сес… тёр Гримм».
– Умница, Петер, любую первоклассницу у нас в гимназии за пояс заткнёшь. Нравится тебе?
– Спасибо, Матильда, – я от души обнял её и поцеловал в щёку.
– Вот и хорошо. Не так скучно тебе без брата будет с новой игрушкой. А что, Петер, отец про Себастьяна больше ничего не говорил?
– Тревожится он.
– Ну, это понятно. А делать-то он что собирается? Неужто так оставит?
В её расспросах почудилось мне что-то обратное её мягкому тону.
– Не знаю, Матильда, про то ничего не говорил.
Сестра погладила меня по волосам:
– Ты меня не обманывай, Петерше. Я всё знать должна, что в доме делается. Если кто из вас глупость какую учинит, с кого спрос будет?
Мне стало стыдно, и я опустил глаза.
– Вот видишь, Петер, – продолжала она. – Я о вас забочусь, чтоб думать вам не приходилось, откуда хлеб на столе. Так и вы мне добром отвечайте: не перечьте зря, не мешайте. Если каждая в свою сторону тянет, разве может в доме согласие быть?
– Нет, Матильда, – прошептал я.
– Ты хороший мальчик, братец, и муж из тебя хороший выйдет: это счастье в семье, когда муж жену понимает и во всём ей помогает. Я уж тебе найду, не бойся, что лицом не вышел. Так что отец о Себастьяне говорил?
– Что важно вовремя уступить, Тильда, а не со стенкой бодаться.
Сестра облегчённо улыбнулась:
– Это он правильно говорит, ты его слушай. И мне рассказывать не бойся, разве я тебя когда обижала?
Я помотал головой.
– Ну, иди, – она шлёпнула меня по спине. – Вот здесь с книжкой сядь, у света. Я тоже посижу ещё, мне письма написать надо.
* * *
С утра отец затеял пироги. Я вертелся рядом и всё норовил утянуть из начинки засахаренную вишню. Отец шлепнул меня по руке:
– А ну, кыш. Не тебе это.
– А кому?
– Сказано, не тебе. Сбегай лучше к Матильде, скажи, нам в лавку отлучиться надо.
Я сбегал к сестре и вернулся с ответом для отца:
– Тильда спрашивает, что ты покупать собрался и дать ли тебе денег.
Он пошарил в кармане передника и пересчитал несколько медных монет:
– Скажи, не надо ничего. Мне разных мужских мелочей по хозяйству купить: ниток и прочего – да ей неинтересно.
Я снова сбегал к сестре и получил добро.
– Тильда разрешает, только чтоб ты не останавливался с соседями языком чесать, а то знает она тебя. Можно мне с тобой в лавку?
Сидеть целыми днями дома мне было скучно – особенно теперь, когда нельзя было даже перемолвиться словом с братом.
– Можно, Петерше, да я и сам тебя взять хотел. Помоги мне пироги в полотенце завернуть. – Отец уложил их в корзину; я с недоумением смотрел за этими приготовлениями, но объяснять он ничего не стал. Затем он поглядел на меня: – Иди-ка сюда, волосы заново причешу. Стыдно тебе уже растрепанному ходить, не маленький. Пора уж самому учиться, без отца, как приличные геррляйны выглядят. Ох, и как там Себастьян без меня?..
Он поправил на мне платье и заново собрал волосы на затылке, и мы двинулись в путь. Едва мы дошли до первого перекрестка, как я заметил, что отец свернул не на ту дорогу, что вела к галантерейной лавке.
– Папа, нам же туда! – я потянул его в сторону.
– Тс-с, Петер, верно всё, – он склонился к моему уху и прошептал: – Попытаем снова счастья, авось повидаем Себастьяна.
Сердце у меня так и подпрыгнуло от радости!
– И пироги ему, да, папа?
– Ему да не ему. Просто так ничего не дается: видел ты, какие у них там порядки строгие? Но и на всякий прут своя лоза найдется: обовьет и к солнцу вытянется. Ты запомни, Петерше, к людям всегда с добром надо, с пониманием – тогда и они тебе тем же ответят. Что спорить-то с ними? Только голос себе ломать. Ты только сестре не говори, куда мы ходили.
– Разве она нас когда обижала?
Отец вздохнул.
– Нет, Петерше. Да только не говори, не надо её зря тревожить.
Я задумался. Сложно мне было тогда понять, как это получалось, что и сестра, и отец желали Себастьяну добра, а выходило, будто я должен хранить секреты обеих. Я и сейчас не всегда могу разобраться, что делать мне, когда долг и сердце в разладе. А уж если любишь обеих дорогих тебе человек, то сердце разрывается напополам и болит от каждого сурового взгляда, от каждого оброненного жестокого слова.
Не в упрек вам говорю, моя милостивая госпожа, ибо знаю вашу благородную душу и сколь готовы вы прощать чужие грехи. Но знаю я и то, что для прощения нужно время, а оно для вас ещё не пришло. Поэтому остается мне только ждать и надеяться, что когда-то гнев и разочарование перестанут искажать ваши черты при упоминании дорогого мне имени.
За размышлениями не заметил я, как добрались мы до модной лавки госпожи Шнейдин. Сегодня двери её были открыты, а за высокими витринами видна была приказчица, которая как раз принимала клиентку и её спутника. Одеты все они были богато, и отец, прежде чем войти, смущенно отряхнул свое простое платье и переложил корзину в другую руку, чтобы не сразу её было видно от прилавка. Он отворил дверь, стараясь не звякнуть замком, но над нею тут же задребезжал звонок, извещавший о новых покупательницах. Мы с отцом остановились, не смея ступить дальше.
Я знаю теперь, почему подобные места никогда не называются лавками, а только изящным иностранным словом «салон». Разве можно было сравнить с обычной лавкой это царство роскошных тканей, от которых в воздухе витал неповторимый теплый аромат? Сам дух этого места был таким, что я немедля почувствовал, что мы с отцом тут не к месту, как две курицы-несушки среди жар-птиц.
На звонок вышла вторая приказчица, с любезной улыбкой потиравшая ладони. Но завидев нас, она недоуменно нахмурилась.
– Что вам угодно? – спросила она вполголоса, чтобы не беспокоить других клиенток.
– Нам бы… – отец поднял корзинку обеими руками. – Сын мой у вас служит, Себастьян. Нам бы повидать его.
– Я за домашнюю прислугу не в ответе. Что у вас тут? – она принюхалась к пирогам, которые пахли весьма завлекательно.
– Гостинцы принес. Да вы тоже угощайтесь, милостивая госпожа. Вот если б вы только прежде Себастьяна вниз позвали на несколько минуточек.
– С вишней? – Приказчица воровато оглянулась на свою товарку, занятую беседой с богато одетой дамой, и протянула руку за корзиной: – Давайте, я погляжу, что могу сделать. А вы тут лучше не стойте, на улицу выйдите, я вас после позову.
– Спасибо за вашу доброту, – отец поклонился ей, и она сдержанно кивнула ему в ответ и отворила перед ним дверь, дожидаясь, пока мы выйдем из лавки.
Мы остановились у крыльца, под витриной. Я обнял отца за пояс и прислонился к нему, а он потрепал меня по плечу:
– Теперь-то всё устроится, Петер. Как ты к людям, так и они к тебе.
Солнце поднималось всё выше и выше, и время шло к обеду. Я устал и соскучился стоять на одном месте и развлекал себя тем, что разглядывал прохожих и проезжавшие коляски. Отец тоже стал тревожиться:
– Что-то долго они. Спросит потом Матильда, где нас носило, что ей скажу? Погоди-ка тут, Петер, а я госпожу приказчицу снова спрошу, где Себастьян.
Я прижался носом к стеклу, глядя, как мой отец внутри говорит с той же госпожой в сером приказчичьем сюртуке. Она что-то сказала ему и кивнула на дверь; он же всплеснул руками и заговорил быстро-быстро. Клиентка, её муж и другая приказчица повернулись на шум.
– Петер, ты ли это? – спросил меня голос, от которого у меня внутри всё сжалось в тугой узел, тут же развязалось и затрепетало. Я позабыл о том, что происходило в лавке, и обернулся.
– Госпожа Виттенау! – я вспомнил о приличиях и поклонился.
– Здравствуй, Петер. А я издалека всё гадала, ты это или не ты, – она улыбнулась. – Как ты вырос! И не узнать.
Я, смущенный её вниманием, вновь присел.
– Разве прилично мальчику витрины носом вытирать? – она всё ещё улыбалась и, кажется, на меня не сердилась.
– Простите, госпожа Виттенау, – пробормотал я.
– Ничего, – она коротко потрепала меня по подбородку, и от её прикосновения по мне волной пробежали мурашки. – Ты один здесь? – удивилась она.
– Нет.
Тут только я вспомнил об отце. В лавке уже разворачивался скандал: все бывшие там окружили отца, а он, подняв руки к груди и будто защищаясь одним этим бессильным жестом, переводил взгляд с одной на другую.
– Что там такое? – спросила госпожа Катарина, насторожившись. За плечи она отодвинула меня в сторону и распахнула дверь лавки. Я последовал за нею. Раздосадованные голоса спорящих ударили по моим ушам. Но их сразу перекрыл негромкий, но звучный и обволакивающий всех и вся голос госпожи Катарины:
– Что здесь происходит?
Все разом смолкли. Отец же, узнав нашу благодетельницу, бросился под её защиту:
– Ах, госпожа Виттенау! – он закрыл лицо ладонями и покачал головой. Она коснулась его локтя:
– Успокойтесь, герр Винкельбаум, расскажите толком.
Не успел отец раскрыть рот, как его перебила вторая приказчица – не та, что забрала у него корзину:
– Сами посудите, госпожа Виттенау: вваливается, требует хозяйку или госпожу Ангелику, плачется про какие-то пироги, крик поднял – один стыд и срам!
– Да разве ж я кричал? Да разве ж я плохое что сделал? – торопливо заговорил отец. – Что ж вам, жалко сына мне позвать? Да пусть с ними, с этими пирогами, что вот эта госпожа, – он указал на первую приказчицу, – забрала и знать теперь ничего не желает.
– Вот видите, опять он! – вмешалась клиентка, похожая на розовую разварившуюся сардельку в слишком узком для неё костюме. Её супруг, такой же розовый и распаренный от июльской жары, затянутый в корсет так, что еле мог повернуться, только поддакнул. – Распоясались совсем, совести у них нет! Здесь приличные люди ходят.
– Да разве я вор или преступник какой? Вы скажите, госпожа Виттенау, вы дочку мою хорошо знаете: я честный вдовец. Если уж на то пошло, то эта дама мою корзину с пирогами украла: пообещала за то Себастьяна позвать и не признается!
– Что?! – возмутилась приказчица. – Да я тебя сейчас за клевету в полицию сволоку! Ты бы язык свой попридержал, мужлан!
– Тихо, – сказала госпожа Катарина, и стало тихо. – Петер, выйди вперёд.
Всё это время я прятался за её спиною, подальше от шума и крика. Нехотя я вышел и оказался на перекрестье испытующих взглядов. Госпожа Катарина наклонилась к моему лицу и спросила:
– Ты видел, как дело было, Петер?
Я кивнул.
– Рассказывай, – она одобрительно кивнула мне в ответ и выпрямилась.
Я, поначалу еле слышно, с запинками, а затем всё больше смелея под теплым взглядом госпожи Катарины, рассказал, как мы с отцом хотели повидать Себастьяна накануне, как нас прогнали с порога, как мы пришли сегодня с пирогами и как отец говорил с приказчицей.
– Много вы мальчишке верьте! – скривилась та. – Соврет – недорого возьмёт, коли в папашу пошёл.
Госпожа Катарина сдвинула брови:
– О том мы ещё побеседуем. – Потом она повернулась ко второй приказчице: – Госпожу Ангелику мне позови.
Та убежала. Госпожа Ангелика спустилась через пару минут. Пальцы у неё были в чернилах, а волосы взъерошены. Она была явно не рада видеть бывшую одноклассницу.
– А, Катарина. Bon jour. Что у вас тут за крик? Не терплю, когда меня отвлекают от творчества, – она обратила на неё многозначительный укоризненный взор. – Только меня посетит мой Муз, как кому-то обязательно понадобится выяснять у меня про какие-то пироги с капустой!
– С вишней, – спокойно поправила её госпожа Катарина. – Я правильно поняла, что у тебя горничным Себастьян Винкельбаум?
– Так это из-за него шум? – госпожа Ангелика перевела брезгливый взгляд с отца на меня и обратно.
– Позови его сюда, Ангелика.
– С каких это пор ты у меня в доме распоряжаешься?
– С тех пор, как у вас в доме завелись лгуньи и воровки. Иди-ка сюда, – поманила она приказчицу. – Эта вот особа за корзину пирогов готова честного мужчину опозорить.
– Ерунда какая! Пироги какие-то, грабеж средь бела дня – ничего не понимаю! – госпожа Ангелика фыркнула и скрестила руки перед собой. Госпоже Катарине понадобилось немало слов, чтобы разъяснить ей дело.
– Так что пусть-ка позовет геррляйна и пироги вернёт, Ангелика, – заключила она.
– Иначе что?
– Иначе я у вас более шить ничего не стану: не желаю я мараться о платье, которого нечестные руки касались. Да и любезная госпожа – простите, не имею чести быть знакомой, – она кивнула клиентке, которая жадно прислушивалась к разговору, – наверняка не станет делать секрета из того, что у вас приказчицы вороваты.
Госпожа Ангелика побарабанила носком ноги по полу.
– Хорошо. Позови моего cameriste, – велела она одной приказчице, а второй: – И принеси эту дурацкую корзину, из-за которой вся histoire1. – Когда обе ушли выполнять поручения, она сказала: – Только ради того, что ты просишь, Катарина. Не заслужил ваш мальчишка вчера отпуску: больно строптив. Я ещё по-доброму к нему: пороть не стала, только к мессе не пустила.
– Что ж он такого сделал, госпожа Шнейдин? – воскликнул отец. – Я и сам его отругаю, только чтоб миром дело решилось!
Она ответить не успела, потому что в дверях, ведших в жилые покои, показался мой брат. Он был в коричневом платье с белыми манжетами, белым воротником и белоснежным же передником, а в волосах у него была маленькая кружевная наколка. В новом наряде он выглядел непривычно взросло и скромно, и даже ступал, как взрослый: сдержанными шажками. Когда он завидел нас, в его взгляде вспыхнула радость, но он не побежал нам навстречу, а пересек комнату в приличествующей манере. Проходя мимо госпожи Ангелики, он покосился на неё, а она погрозила ему пальцем и сказала:
– Смотри у меня.
После этого она, наконец, занялась своими клиентками: нужно было успокоить их и не дать поползти слухам.
Отец радостно обнял Себастьяна и долго не отпускал. Я же, несмотря на счастье свидания с братом, не мог сразу оставить госпожу Катарину. Сердце моё не желало признавать, что сейчас она уйдет и я вновь на долгие месяцы расстанусь с нею, не зная даже, когда Небо пошлёт нам следующую встречу. Госпожа Катарина каждым своим появлением приносила в нашу жизнь свет, и я во что бы то ни стало хотел удержать её. Я коснулся пальцем её обветренной руки и тут же отдернул: как бы она не подумала про меня дурного! Она опустила на меня глаза; до того она следила за встречей отца и Себастьяна, и её лицо ещё светилось их отраженной радостью.
– Да, Петер?
Я сглотнул.
– Приходите к нам в дом, госпожа Виттенау.
Она в веселом удивлении приподняла брови:
– А сестра твоя с отцом что скажут, что ты меня в гости приглашаешь?
Я залился краской, но сумел проговорить:
– Вы ведь с Матильдой подруги…
– Да не красней ты так, Петерше, разве я тебя съем? – госпожа Катарина большим пальцем погладила меня по горящей щеке. – Я и сама думала вас навестить, как только в город вернусь. Я в отъезде была, по делам. Знаешь, что: передашь Матильде от меня записку? Ты пока к брату иди, а я напишу.
Она огляделась и, увидев на столе карандаш и бумагу, оставила нас.
* * *
Заполучив в свои объятия брата, я тоже долго не мог отпустить его. Отец же в это время допытывался:
– За что тебя наказали, Себастьян?
Брат отводил глаза и пожимал плечами.
– Да ты мне скажи, юный геррляйн! – начинал сердиться отец, но вспоминая, что Себастьян здесь всего на пару минут, утихомиривал себя. – Ты, главное, больше такого не повторяй, ясно? Слушай, что хозяйка тебе говорит. Сама ж она мне сказала только что: строптивый, мол, вот и наказали. Так чего ты натворил-то, а, изверг? Ох, да не отворачивайся, губы-то не надувай! Главное, работай хорошо, чтоб довольны тобой были. Неделя быстро пролетит, а там и домой тебя отпустят.
Себастьян опасливо косился на госпожу Ангелику, которая время от времени тоже поднимала на него глаза и неотрывно смотрела несколько мгновений.
– У тебя платье такое красивое, Басти! – сказал я. – Настоящего шёлка, да? Тебе, должно быть, нравится тут?
Себастьян пожимал плечами.
– Я по тебе скучаю, Басти. А Тильда мне подарила книжку с картинками! Я тебе потом покажу, там настоящие драконихи с огромными пастями, а из пасти – огонь и дым, хуже, чем из печки. Мы тебе пироги принесли, с вишней, вкусные!
– Ты один-то не ешь, – наставлял отец. – Угости всех, чтоб любили тебя, не жадничай. Много вас, слуг-то?
Себастьян пожал плечами:
– Так. Не знаю.
Герр, что был с клиенткой, зашуршал платьем, и мы заметили, как все трое – вместе с госпожой Ангеликой – поднялись. Она проводила их к выходу и вернулась за Себастьяном:
– Ну, повидались? Ступай наверх, Sebastien, ты ещё не закончил мой гардероб перебирать.
Брат присел в поклоне. Отец в последний раз обнял его, я отпустил его ладонь, и Себастьян ушёл, стройный и изящный в своём темном платье. Госпожа Ангелика проводила его долгим взглядом прищуренных глаз.
– И вы идите, нечего тут торчать.
Приказчицы вернулись за прилавок; жизнь в лавке входила в обычное русло. Госпожа Катарина вышла с нами на улицу. Там она протянула мне записку, которую я бережно спрятал в карман передника.
– До встречи, Петер, – улыбнулась она мне, как сообщнику.
– Ах, госпожа Виттенау! – воскликнул отец. – Не знаю, как и благодарить вас. Уж сколько вы для нас сделали – мы перед вами теперь в неоплатном долгу.
– Так и благодарите, герр Винкельбаум: скажите «спасибо» да поминайте в своих молитвах.
– Всегда, госпожа Виттенау, – поклонился ей отец.
– Да Матильде привет передавайте, скажите, я зайду к ней на неделе.
– Конечно, госпожа Виттенау.
Мы распрощались, отец повел меня вниз по улице, а она пошла своей дорогой. Я оглядывался на неё с колотящимся сердцем, пока она не скрылась среди горожанок.
– Ох, придется ведь Матильде рассказать, где мы были… – озабоченно пробормотал отец.
Я совсем забыл о нашем секрете; мне не было до него дела: мысли мои витали в горних сферах, на лице горели прикосновения госпожи Катарины, а душа звенела, так что я удивлялся, почему никто не оборачивается на звук.
__________
1история, сыр-бор
Глава десятая
читать дальшеЗря мы с отцом боялись, что сестра разгневается за наше опоздание. Когда мы потихоньку проскользнули в дом, Матильда того и не заметила: она была в мастерской и, как потом рассказала, с посетительницей. Освободившись, она заглянула к нам на кухню, где мы как раз наспех варили обед:
– Скоро готов будет? Проголодалась, сил нет, – она потерла руки. – Отец, достань к столу вишневой наливки, должна уже настояться.
– Разве праздник сегодня, Матильда?
– Праздник, праздник, – подтвердила она довольно и звучно хлопнула в ладоши от переполнявших её чувств. – Дело хорошее назревает. Дама, что у меня была, принесла выгодный… заказ, – на последнем слове она запнулась, нахмурилась и поглядела на нас: – Только об этом – никому. Ясно, Петер? А то знаешь, как бывает: будешь много болтать – удачу сглазишь.
– Да, Тильда, – кивнул я.
– Что за заказ-то? – спросил отец. – В богатом доме, небось, с библиотекой?
– Вроде того. Но об этом тоже болтать не стоит, а то не выгорит. Ну, работайте, а мне инструменты в порядок привести надо.
– Погоди-ка, Тильда! – я вспомнил о записке от госпожи Катарины, что до сих пор лежала у меня в кармане. – Госпожа Виттенау тебя навестить собирается.
Матильда стала разворачивать сложенную вчетверо бумагу.
– Где это вы её встретили, не в лавке же?
– Нет, на улице, – торопливо сказал отец. Тильда подняла на него глаза, и в голосе её мелькнуло подозрение:
– На улице, значит. А из лавки вы что ж принесли?
Мы с отцом переглянулись.
– Я нитки для штопки хотел купить, особые, – ответил он, – да не было. Мы тогда в другую лавку побежали, что на Почтовой улице, там ещё старая Швердляйн хозяйкой, у которой на правой руке двух пальцев нет – или на левой, запамятовал я, она как-то сказывала, что ещё в детстве о серп обрезалась, из баловства… Не помнишь ли, Петерше, что у госпожи Швердляйн с пальцами?
Матильда закатила глаза к потолку с видом святой мученицы Марии:
– Верно говорят, что вы прямо думать не можете. Да брось уже про старуху трещать, что про госпожу Виттенау?
– Велела привет тебе передавать. Она в отъезде была, теперь только вернулась, – ответил я за отца.
– Хм, – Матильда внимательно прочла записку: – Что это она Себастьяна поминает? «…да брата своего не забывай».
Испытывать и далее доверие Матильды ложью мы с отцом не хотели, поэтому лишь опустили глаза. Она сама нашла за нас ответ:
– Небось нажаловались ей, что Себастьяна я в услужение отдала? А ну смотрите на меня оба, жаловались или нет?
Я сделал незаметный шажок к отцу, потому что грозный тон Матильды пугал меня. Отец вздохнул и кивнул:
– Сказали, было дело.
– Чтоб не было больше такого дела. Госпожа Виттенау вам не кум-сплетник, чтобы пустяками её донимать. Когда она у нас с визитом будет, не смейте ничего у неё выпрашивать. Скоро и так у нас всё будет, уж я позабочусь. Заказ, про который я сказала, – если сладим, то будут вам и платья, и марципаны, и приданое обоим с Себастьяном. Скажи, Петерше, разве я не хорошая сестра тебе? – она поманила меня, и я поцеловал её в щеку:
– Спасибо, милая Тильда.
– То-то же. Ну, за работу! А то кому охота подгоревшую кашу есть.
* * *
Я с нетерпением считал дни недели: ведь в один из них госпожа Катарина обещалась к нам в гости! Понедельник склонился к вечеру, прошел вторник, долго тянулась среда, четверг я развеял тем, что дочитал подаренные сестрой сказки сестер Гримм, а в пятницу я совсем было отчаялся и решил, что госпожа Катарина забыла о нас.
С утра в субботу отец велел мне собираться на базар: я должен был помочь ему донести покупки. Мне нравилось ходить с ним на широкую площадь перед церковью, где каждую неделю разворачивались лотки под тряпичными навесами, приезжали телеги из округи и веселые торговки и серьезные крестьянки продавали свои товары. Отец всегда выбирал их вдумчиво, разглядывая и взвешивая на ладони полосатые рыже-зеленые тыквы, нюхая пучки петрушки и пробуя между пальцами ярко-розовый редис.
Рыбачки, вываливавшие на прилавок мелкую речную рыбешку, зазывали покупателей, обнажая зубы в нахальной улыбке:
– Эй, красавец, глянь, какая щука – с твою руку!
– Да где ж с мою руку, даже с палец не выросла, – возражал отец.
– Да где ж с палец? Бери, не пожалеешь! Улыбнешься – почти задаром уступлю.
Отец качал головой и торопился мимо, ловко уворачиваясь от пахнущей рыбой руки, которая норовила ущипнуть его за бок. Вслед ему неслось бормотание:
– Ещё и нос воротит, старый хрыч!
Базарный день затянулся, и в обратный путь мы направились, только когда отец обошел всю площадь и ощупал каждую морковку на каждом лотке. Мне он вручил корзину поменьше, и я, уже порядочно уставший, всё никак не мог пристроить её, чтоб удобнее было тащить.
– Что ты там вздыхаешь, Петер?
– Ничего, папа, – я перехватил корзину в другую руку. На каждом шаге она больно била меня под коленку.
– Завтра Себастьяну отпуск будет, помнишь? Надо обед ему хороший приготовить, а то кто знает, чем его у новой хозяйки кормят. Да ты не вздыхай, на плечо поставь, вот так, – он свободной рукой помог мне водрузить корзину на плечо. Идти стало легче, и до самого поворота на нашу улицу я больше не жаловался. Когда до дома оставалось всего ничего, отец вдруг вспомнил:
– А уксусу-то я и не купил! – он с досадой шлепнул себя по боку. – Петерше, ты вперед иди, а я в лавку забегу, – сжалился он надо мной, видя, что я вспотел от тяжести.
Я кое-как дотащил корзину до порога, ввалился в дом и сбросил её на пол. Был я весь мокрый, ворот рубашки смялся, а передник перекрутился на поясе так, что выглядел я почти непристойно.
– Любишь ты не в свои дела мешаться! – донесся до меня голос Тильды из столовой. Говорила она недовольно, но сдерживала себя, так что её слова звучали мягким упреком. – Тебе бы в храме проповеди читать: зачем таланту пропадать? Всем бы рассказывала, как нам правильно жить.
– Грешно так шутить, Матильда. Ты знаешь, почему я в семинарию не могла пойти, но не об том сейчас речь.
Я замер, разом забыв дышать. Госпожа Катарина! Ах, хорошо, что они не слышали меня: было бы ужасно, если б дамы вдруг вышли навстречу и застали меня в непотребном виде. Надо бы отнести корзинку на кухню – или нет, сначала привести себя в порядок и поздороваться – или тихонечко выскользнуть на улицу, и пусть отец придет и скажет, что мне делать? Я прирос к полу, совершенно растерявшись. Между тем, госпожа Катарина продолжала:
– Тильда, я тебе только добра желаю. Если тебе деньги нужны…
– Не нужны! – сестра шлепнула ладонью по столу, так что на нем жалобно загудели стаканы. Потом она со стуком отодвинула стул и встала: в столовой проскрипели половицы.
– …если тебе деньги нужны, – продолжила госпожа Катарина, будто её и не прерывали вовсе, – я дам и ни разу о том более не вспомню. Мне достаточно твоего слова как поручительства.
– Нет, Катарина, – твердо сказала сестра. Я прильнул в двери, стараясь сквозь узенькую щель разглядеть, что происходит внутри, и впитывая каждый звук. – Ты за свою доброту слишком высокую цену просишь: хочешь, чтоб по-твоему всё было. А я в своей семье хозяйкой хочу оставаться.
– Я всего лишь совет тебе дала, Матильда, – госпожа Катарина тоже встала, и её голос резанул металлом. – Меня тревожит, как ты со своими братьями поступаешь. Ты их направлять должна, а не позволять расти, как сорной траве. С мужчинами так нельзя: они слабые, куда ветер дует, туда и гнутся. Сейчас их упустишь – никогда уже не выправишь.
– Тебе в том какая забота? – спросила Матильда. Мне почудилось сомнение в её голосе. Я почти ткнулся носом в темные доски, чтобы не пропустить ни единого слова. Госпожа Катарина заговорила иначе, медленнее и глубже:
– Ты разве не видишь, какой бриллиант твой брат? Его даже огранять не надо, только не испорти.
У меня внутри всё стиснуло, от горла до самого дна легких. Ах, Себастьян! За что ему такое благословение, быть замеченным госпожой Катариной? А он и не знает о том, о счастливый, ненавистный, ненавистный! Меня самого напугало, с какой силой захлестнула меня в тот миг зависть к брату.
– Возьмешь его? – услышал я сквозь вату вопрос сестры.
Так вот как оно случается, сватовство. Сейчас госпожа Катарина скажет «Да», и брат станет её. У меня потемнело перед глазами, и я отшатнулся от двери. Я наткнулся спиной на перила, запнулся о нижнюю ступеньку и шлепнулся на неё. Потом опомнился, вскочил и бросился по лестнице наверх, лишь бы не слышать окончания этого страшного сговора. О, Себастьян! Я бы расцарапал его красивое лицо, окажись он тогда рядом. Мне надо было спрятаться от самого себя, так тяжела была мысль о том, как уродлив я в сравнении с ним. Я заполз под кровать – бывшую нашу с братом кровать – и свернулся калачиком, натянув подол на голову и обняв колени.
* * *
– Петер! Петер! – я слышал, как отец зовет меня со всё возрастающей тревогой. Его шаги проскрипели по детской и удалились вниз. Потом зов послышался с заднего двора. Я был как в тумане. Я знал, что, если умру, непременно отправлюсь в ад за свою ненависть к брату. А если останусь жить, то ад для меня наступит на земле, когда мой брат в кружеве и блестящих камнях отправится к алтарю с госпожой Катариной. Разве справедливо, что дар красоты достается одним в полной мере, а другим не перепадает даже жалких крох? О да, Себастьян – бриллиант, и его украсят его собратьями и преподнесут будущей супруге, чтобы он сверкал и освещал её дом. А я буду валяться в пыли и забвении, и пусть только попробуют вытащить меня из-под кровати, где так темно и покойно и пахнет мышами!
– Еле нашел тебя, Петерше, – отец тяжело опустился на колени, и я, приоткрыв зажмуренные глаза, увидел перед собой его склоненное лицо. – Что это ты вздумал в прятки играть? Вылезай, – он протянул мне ладонь. Я помотал головой. – Вылезай давай, нечего грязь собирать! – нахмурился он. Я сильнее натянул на лицо подол, намереваясь навсегда остаться в своем укромном месте. Отец поднялся, и через несколько мгновений кровать над моей головой с ужасающим скрежетом отъехала от стены. Отец, вспыхнувший от натуги, наклонился и за подмышки поставил меня на ноги, после чего наподдал по мягкому месту:
– Ишь, упрямый! А грязный, как леший, весь сор на себе собрал! Хоть бы труд мой уважал, спиногрыз! Всё вам сделай, помой, подай, принеси, а чуть что поперек – так можно мне грозить, можно меня из дому выбрасывать? Чуть что не так, я уже и позорю?
Отец за шиворот дотащил меня до умывального таза и чуть не окунул в него лицом, а потом стал сурово оттирать разводы с моих щек. Я чувствовал, что гнев его касается не только меня, и не трепыхался, чтобы не вызвать ещё большей грозы.
– Одного защищаешь – другой поперек горла встаешь, а третий в это время половую щетку изображает! Надоели вы мне, хуже горькой редьки! Всю жизнь с вами, не разгибаясь, один, света белого не видя, а мне за это ни от Хильды, ни от вас ни одного доброго слова! Будто вы волшебством каким всегда накормлены, напоены, в чистое одеты и обуты. А теперь приходила твоя госпожа Виттенау, нажаловалась, что у Себастьяна нас видела, – и всё, Матильде я уже нехорош! Да лучше б я за госпожу Арним вышел, когда она спрашивала: хоть раз кто похвалил, хоть раз кто заметил, какими трудами всё дается. Из-за вас ведь отказал, из-за Матильды, а ей всё равно. – Отец с силой отряхнул руки, забрызгав меня всего: – Сам себя приберешь, смотреть на тебя не могу. Хоть бы отдать вас уже обоих да отдохнуть!
Отец ушел, сердито, грузно топая. Я зачерпывал из таза воду и размазывал по лицу грязь и слезы. Отца мне было жаль, но ещё больше жаль себя, отвергнутого всеми. Даже самому близкому моему человеку я не мог рассказать, что гложет меня: особенно теперь, когда он больше никогда-никогда не хотел меня видеть!
Я умылся и забился в угол вместе с Фаби – единственным, кто оставался ещё со мною. Впервые отец нарушил привычный распорядок нашего дома и не звал нас с сестрой обедать. Да я и не хотел есть: столько всего было у меня на уме и на сердце.
* * *
На следующий день брат пришел в негостеприимный дом, где все отворачивались друг от друга и за обедом едва ли обменялись парой слов. Себастьян тоже много не говорил, но никто и не пытался вызнать у него, в чем причина. Когда он склонился к моему уху и позвал: «Петер!», я, не совладав с чувствами, опрокинул на него со стола кружку с молоком. Отец выгнал меня из комнаты, и я был только рад: зависть застила мне глаза и не позволяла видеть, насколько мерзко было моё поведение. Я не желал более знать своего брата, и моё желание сбылось: в следующие месяцы я встречался с ним очень редко.
-
-
21.02.2012 в 19:44В этом самая большая опасность для написания - когда текст ведет - можно уйти и не выйти. Причем слабо зависит - текст это художественный или научный. Поэтому текстам лучше давать отлеживаться, а потом править, править и еще раз править
А вообще - правильно - записывай, править потом готовый весь текст.
-
-
22.02.2012 в 23:53Ну наконец-то!! Но мало, как же мало...
На Петера напал "зеленоглазый монстр", любовная линия видна все отчетливей ))) Как все закручивается!
Но у меня ощущение, что в некотором смысле эта глава "проходная", отмечает какой-то этап, а в следующей нас ждут... ждет... что-то.
Матильда не нравится все меньше и меньше (и что-то она там нехорошее делает, какие-то делишки в конторе своей прокручивает...), Себастьяна жалко, отец такой совершенно... органичный получился в своем бессилии... Госпожа Виттенау хороша
Так вот как оно случается, сватовство. Сейчас госпожа Катарина скажет «Да», и брат станет её. - Вот как, в самом деле... Фраза мне уж очень нравится: "... и он станет ее". сколько какой-то оотталкивающей вещности, а в месте с тем очень романтично. (Мы-то знаем, какой бриллиант имела в виду Катарина!))))
-
-
24.02.2012 в 12:57Черт. Нет, не могу я ориджиналы випами читать - 1Э требует чтобы залпом и сразу много, чтобы запал был. Поэтому простипрости, что ждал, пока наберется побольше и не комментил
Ситуация у них там теперь совсем адская, мне за них страшно, за всех. >< Что там с Себастьяном делают? Чем там Тильда занимается? И что там в будущем госпоже Катарине Петер сделает, что она его не простила еще? ><
-
-
24.02.2012 в 13:55я сразу не отвечаю, потому что хочется в ответ тоже написать что-то вразумительное, а сложно)))
любовная линия видна все отчетливей )))
ура, я не проиграю спор, это все-таки любовный роман!
Татиана ака Тэн,
ничего-ничего, читай, как удобно) мне прямо хочется быстрее написать, история требует, но я физически быстрее не могу)
-
-
03.04.2012 в 15:13-
-
03.04.2012 в 15:20думаю, просто говорили "это моя женщина", и со временем слово "Frau" приобрело второе значение - законной жены.
-
-
03.04.2012 в 15:53Ладно, не важно)) Прохихикивалась с фамилии Нойфрау)) А Винкельбаум хорошо легло - он такой и есть, домработник, согнутый заботами... согбенный! вот.
Ты еще прославишь Карлсруэ и окрестности))
Немного медленно читаю, получается только с телефона, и время от времени, зато ты может как раз допишешь.
-
-
11.05.2013 в 03:19из сильных мира сего, которые здесь в женском виде (но легко представимы в мужском) никто симпатии не вызывает
тут очень хорошо видно, что они все исходят из своих интересов, а слабых используют, и что никаких принцев на белых лошадях не бывает
вот думаю, хуже ли я это видела в персонажах-мужчинах
или, возможно, в перевертыше автор уже изначально проблематизирует "благородство" всяких там принцев, решивших немножко помиссионерствовать, а в оригиналах его изображают на голубом глазу и можно в трудную минуту отнестись к этому некритически
-
-
12.05.2013 в 20:18