We're all just stories in the end.
Автор: bbgon
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.
Главы 1 и 2
Главы 3 и 4
Главы 5 и 6
Главы 7 и 8
Главы 9 и 10
Глава одиннадцатая
читать дальшеСебастьян, каким он был в то время, что служил у госпожи Ангелики Шнейдин, ярко врезался мне в память. Его отпускали не каждое воскресенье, часто наказывая за мелкие провинности, и дома он появлялся раз или два в месяц. В выходной день он переодевался в свою прежнюю одежду, но даже в ней было видно, как переменилась его осанка: платье горничного было узким, со вшитыми струнами по бокам (настоящие корсеты тогда были дороги), и Себастьян держался теперь очень прямо.
У него появилась привычка не проходить, а проскальзывать в дверь, точно он хотел просочиться в незаметную щель между нею и косяком. Руки он складывал на переднике и расцеплял их, только если ему необходимо было взять что-то.
Красота его ещё больше расцвела. Его обошли стороною неловкость и несуразность фигуры, столь свойственные отрочеству, и Себастьян сразу превратился в уменьшенную копию отца, каким тот был в юные годы. Его каштановые волосы ложились на шею мягкими волнами, а длинные ресницы бросали тени на гладкие щеки, ещё не испорченные щетиной. Разве что широкие ладони брата были несоразмерны его гармоничному сложению, и больше подошли бы крестьянину, чем cameriste в изящном доме.
Я следил за ним и с острой ревностью на сердце отмечал каждую черту, которая должна была встретить одобрение у госпожи Катарины: прилично опущенный взгляд, который Себастьян тут же отводил, встретившись с кем-то глазами; скромный поворот головы; румянец, персиковым цветом окрашивавший щеки брата при упоминании его новой хозяйки. Во всех его движениях светилась кроткая мужественность, какой мне никогда не достичь.
Следующий визит брата домой выпал на воскресенье, когда Матильда была в отъезде. Ей удалось получить значительный заказ, который обещал нашей мастерской прибыль и известность в высших кругах: реставрацию нескольких десятков томов из библиотеки самой баронессы фон Ландау. Тильда отбыла на выходные в её загородную резиденцию, чтобы быть там представленной по всем правилам, подписать бумаги и, наверное, даже отужинать за одним столом с баронессой! У меня дух захватывало, когда я представлял, как должна гордиться сестра. А ведь совсем недавно нам нечего было есть и нечем было топить печь в лютые морозы. Что бы делали мы без Тильды? Совсем бы пропали! Даже отец соглашался с этим и щедро прощал сестре некоторую крутость её характера.
Поскольку Матильды не было, мы с отцом встретили Себастьяна у салона госпожи Доротеи Шнейдин и втроем отправились в церковь.
– Хорошо ли справляешься? – спросил по пути отец.
– Да, – ответил брат, разглядывая разбитые камни мостовой под ногами.
– Хозяйка всем довольна?
Себастьян передернул плечами и сказал неохотно:
– Да…
– Ох, врешь! Опять норов свой показываешь, небось?
– Нет… – протянул Себастьян.
– Смотри у меня: не хватало ещё, чтобы госпожа Шнейдин к Матильде пришла жаловаться. Сестре не до тебя сейчас, у неё вон сама баронессе в заказчицах ходит. Ты лучше себя с хорошей стороны покажи: может, Матильда теперь, с деньгами-то, тебе невесту приличную подыщет.
– Нашла уже, – пробормотал я. Отец не расслышал и переспросил:
– Что там, Петер?
– Ничего, – я прошел несколько шагов, усмиряя свой гнев, но затем неожиданно для самого себя толкнул Себастьяна и отбежал в сторону. – Ты… ты… я всем расскажу, как ты сбегал! – крикнул я, не найдя на брате другой вины.
Отец в ужасе прижал ладонь ко рту, а затем бросился за мною по пустому переулку. Я не намеревался бежать, но невольно, звериным чутьем, вывернулся из-под руки отца и отпрыгнул к глухой стене дома.
– Ты всё врешь! – я ткнул в брата пальцем. – Строишь из себя скромника, а сам…
Отец поймал меня и зажал рот:
– Что ж ты творишь! Люди сбегутся, скандала хочешь? – Он приподнял меня над землей, я забрыкался и замычал сквозь его ладонь. – А ну, прекрати! – отец поставил меня и влепил затрещину. – Что на тебя нашло, бес?
Себастьян не сдвинулся с места после того, как я толкнул его, и стоял прекрасной холодной статуей с неподвижным лицом и плотно сцепленными пальцами. От обиды я заревел: нарочно, без слёз, на одной натужной ноте. Отец стиснул мой подбородок и встряхнул, так что у меня щёлкнули зубы. Я смолк.
– Себастьян, подойди, – велел он. Брат приблизился деревянной походкой. – О чем это Петер говорит?
– Я не знаю, – медленно сказал Себастьян. Губы у него побелели.
– Петер? – отец строго посмотрел на меня. Я не мог отвернуться: он всё ещё держал мой подбородок. Я сжал губы и не ответил.
– Петер лжёт, – сказал Себастьян. – Я ничего не сделал.
Отец отпустил меня, видя, что я прекратил бесноваться.
– Мы о том ещё поговорим, – пригрозил он вполголоса, потому что в конце переулка появились люди. Он взял за одну руку меня, за другую – брата, и повел нас к церкви, шагая так широко, что мне пришлось подобрать юбку, чтобы поспевать за ним.
Отец усадил меня на церковную скамью между собой и Себастьяном; наверное, чтобы я не вздумал сбежать. Я и не думал: высокие своды, под которыми каждый шорох отдавался громким эхом, давили на меня своей строгостью. Месса шла своим ходом, и иногда я беззвучно шевелил губами, повторяя за предстоятельницей слова псалмов. Делал я это без души, слишком погруженный в себялюбивые переживания. Когда запел хор и воздух до потолка заполнился чистыми девичьими голосами, Себастьян прошептал мне:
– Петерше, я не виноват.
Я отстранился от его дыхания, щекотавшего мне ухо, но он украдкой от отца взял меня за локоть и зашептал горячо:
– Не было ничего, Небом клянусь. Она сама всё, куда мне деваться? Петерше, что ты мне делать прикажешь?
– Она теперь твоя хозяйка, делай, что хочешь, – я отпихнул его локтем в ребра, Себастьян ойкнул, и отец шикнул на меня.
Брат уже знает всё! Однажды я поделился с ним секретом про госпожу Катарину, а он поступил с ним хуже разбойницы!
Себастьян пальцами прошелся по скамье и потянул меня за край передника:
– Петерше, не вини меня, она нарочно всё так выставляет...
– Злодей, – я яростно шмыгнул носом и отвернулся. Отец сердито одернул меня, и я вперил невидящий взгляд в седую макушку предстоятельницы. Себастьян же зажмурился, сцепил руки и поднес к губам, быстро повторяя про себя: «Госпоже, спаси и сохрани».
* * *
Разговор с нами не принёс отцу большой пользы: мы оба отмалчивались и смотрели в разные стороны, так что спустя полчаса напрасных увещеваний и угроз отец хлопнул себя по коленям и встал с кухонного табурета:
– Чисто две упертые ослицы! За Себастьяном-то уж водилось упрямство, а от тебя, Петер, я не ждал. И в кого вы такие уродились, в мать с сестрой, что ли? Так ведь что для женщины похвально, то в муже ни одна не потерпит. Разве прилично вам друг с другом бодаться? А на улицах при всем честном народе крик поднимать? Чуть драку не устроили, как девчонки, никакого стыда у вас нет! Ну-ка, смотрите на меня. Стыдно?
– Прости, папа, – первым сказал Себастьян.
– То-то, – кивнул отец и поглядел на меня.
– Прости, – пробормотал я.
Он улыбнулся:
– Обнимитесь теперь и помиритесь, как добрые братья.
Мы с Себастьяном покосились друг на друга: я – зло, а он – опасливо. Потом он раскрыл объятия. Я не простил его и не собирался, но всё же позволил заключить себя в кольцо рук – только ради того, чтобы не огорчать отца. Того удовлетворило наше видимое перемирие, и он облегченно отпустил нас.
Мы с братом остановились за порогом кухни, не зная, что делать теперь друг с другом. Себастьян в растерянности ломал пальцы. Я сопел и кусал нижнюю губу.
– Откуда ты узнал? – спросил брат оборвавшимся голосом. Я бросил на него взгляд исподлобья. – Только отцу не говори, пожалуйста! Ах, Петерше, никто даже не догадывается, что у неё на уме. Она дьяволица, Петер!..
Я с возмущенным возгласом заткнул уши и отступил от него.
– Ты всё лжешь!
Себастьян прижал ладони к груди, совсем как отец в минуты тревоги:
– Нет же!..
– Ты лжешь! Ты это устроил, ты! Пользуешься красотой во грех, Мать небесная всё видит! Тебя за это изжарят в кипящем масле вместе с твоими локонами! И поделом!
Я топнул ногой, развернулся и побежал наверх. В детской я бросился на кровать и накрыл голову подушкой, чтоб не слышать никого и чтоб никто не слышал меня. Она пахла старыми перьями, и мне хотелось задушиться ею. Через несколько минут мне стало не хватать воздуха, и я приподнял уголок подушки, чтобы вдохнуть. Потом опустил и продолжил желать скорой безболезненной смерти.
Как вы догадываетесь, я не умер в тот раз. Я даже спустился вниз и до вечера, на радость отцу, вел себя смирно, как хороший брат и сын. Потом отец сам отвел Себастьяна обратно в его новый дом.
Перекрестив меня на ночь и уложив в постель, он сел рядом и спросил:
– Так о чём у вас с братом спор-то вышел?
Я зажмурился и старательно засопел, будто сплю, но отца мне провести не удалось.
– Не нравится мне, Петер, какую ты манеру взял. Разве так я тебя воспитывал? Ну что за беда с вами: растишь, души не чаешь, не налюбуешься, какие вы послушные да разумные – а потом в одночасье как оборотни. Дерзите, секреты устраиваете. Матильда вон даже отцом никогда не назовет. Себастьян из дому сбежал. Петерше, хоть ты меня пожалей. Помру – как без меня будешь?
Мысль о смерти отца так страшно поразила меня, что я перестал притворяться и бросился ему на шею. Никогда, ни за какие богатства, даже за благоволение госпожи Катарины не расстался бы я с ним.
– Не надо, – пробормотал я. – Мы с Басти из-за глупости поссорились, не помирай из-за того.
– Что ты, что ты, Петер, – он потрепал меня по спине. – Я же так только сказал.
– Не помирай. Обещаешь?
Отец вздохнул:
– Когда-то ж придется, Петер. Да ты не бойся, Матильда тебя не бросит. А может, и жену тебе хорошую найдет, при ней будешь.
В темноте детской виделось мне мертвое тело отца. Только цепляясь за него, я чувствовал, что страшное ещё не случилось.
– Ну, ложись, – отец погладил меня по голове и разнял мои руки. – Устал я, тоже лягу.
Он укрыл меня до подбородка и поцеловал в лоб. Мне не хотелось отпускать его, но я не придумал повода, чтобы просить его остаться. Отец затворил дверь в свою спальню и стал шуршать там одеждой. Я жадно прислушивался: каждый шорох убеждал меня, что пока всё хорошо. Потом скрипнула кровать, отец поворочался немного и затих.
Иногда он храпел во сне. Я приподнял ухо над подушкой, замерев в ожидании привычного хриплого звука. Ничего не было слышно, и я приоткрыл рот и изо всех сил напряг слух, стараясь различить его дыхание.
Отец всхрапнул, и от облегчения я упал лицом в подушку. Я слушал дальше, свернувшись под одеялом. Перед каждым всхрапом наступал момент, когда вдох будто застопоривался в горле, и меня обливало холодом: что, если отец задохнулся? Потом воздух преодолевал преграду, и я расслаблялся на мгновение, уже предвещая следующий страшный круг.
Я не мог спать. Мне казалось, что стоит отвлечься, как я пропущу миг, когда отец перестанет дышать, и уже ничем не смогу помочь. Я поднялся и подкрался к порогу спальни, откуда мне лучше было слышно его. Присев на корточки, я натянул на ступни подол длинной ночной рубашки, чтобы ноги не зябли от ночной прохлады.
Как же я буду один с Матильдой, если отца не станет? Один, в большом доме, где целый день не с кем слова сказать. Если бы хоть дети у меня случились – только кто ж захочет, чтобы я вырастил таких же несуразных дочерей и сыновей, как я сам. Что же я делать буду? Жизнь вдруг представилась мне во всей своей бесконечной долготе, как пустынная дорога, тянущаяся среди осенних полей. Приготовить сестре обед, да постирать, да помыть, да в лавку сбегать, а на другой день снова, и снова, и снова. А потом сестра возьмет себе мужа, и я стану им совсем ни к чему.
Я толкнул дверь, на четвереньках проскользнул внутрь и подполз к кровати. Отец спал, откинув одну руку, а другую устроив на животе. Я сел рядом с его рукой, которая свисала с постели, и осторожно прижался к ней щекой. Она была теплая, и только это немного утешило меня: я боялся ощутить мертвенный холод.
Отец с протяжным стоном пошевелил губами и перевернулся на бок. Ладонь он сунул себе под голову. Я потянулся следом за нею. Отец храпеть перестал, и мне почти не слышно было его дыхания. Я подполз к нему под бок, ища места на неширокой кровати.
– Петер? – сонно удивился отец и потер глаза.
– Я тихонечко, – прошептал я. – Не прогоняй.
Он пустил меня под одеяло, и в покое его объятия я наконец-то уснул.
* * *
– Это госпожа Юлиана Кессель, – объявила Матильда. Мы с отцом поклонились.
Из поездки сестра вернулась не одна. Спутница её была крупная, ширококостная женщина года на три старше Матильды, хотя из-за высокого роста и неулыбчивого лица выглядела она зрелой дамой. Она кивнула нам, не выпуская из рук саквояжа. Её пальцы привлекли моё внимание: широкие, под стать всей фигуре, с коротко обстриженными квадратными ногтями. Они не похожи были на изящные пальцы мастериц, госпожи Арним и госпожи Гофрау, которые будто созданы были для тонкой работы. Тем не менее, гостья тоже имела дело с книгами.
– Госпожа Кессель смотрит за библиотекой баронессы, – сказала сестра. – Она будет помогать мне. Сегодня мы соберем нужные инструменты, а завтра отправимся обратно в поместье.
– Да вы проходите, – засуетился отец и хотел забрать саквояж из рук гостьи. Та подняла его к груди:
– Госпожа Винкельбаум?.. – спросила она глухим недовольным голосом.
– Конечно! – сестра встрепенулась и показалась вдруг смущенной ученицей, которой во что бы то ни стало надо не осрамиться перед наставницей. – Можете оставить его в моем кабинете. Я запру дверь, – добавила она в ответ на недоверчивый взгляд. Она учтивым жестом пригласила госпожу Кессель наверх, а затем обернулась к отцу: – Накрывай стол к обеду. Да вино подай – я в кладовой поставила. – Она засомневалась будто, спустилась обратно со ступеньки и сказала вполголоса, склонившись к его уху: – По-парадному накрой, с салфетками.
– Бокалов-то у нас нет, Тильда, – прошептал отец, в замешательстве теребя пуговицы на рубашке. – Продал я их тогда.
Матильда стиснула зубы, но злого не сказала.
– Ладно, как есть накрывай. Что с тебя взять, если ума нет наперед подумать.
Госпожа Кессель ждала её, поднявшись до середины лестницы. Новенький черный саквояж в её руке поблескивал двумя латунными замками. Тильда догнала её, и они вместе поднялись в её комнату, которую сестра для форсу окрестила кабинетом.
Отец взялся за перила и поглядел им вслед, нахмурив брови. Он никогда не говорил дурного о людях, но в этот раз я почувствовал, что на уме у него темные мысли.
Госпожа Кессель заняла место по правую руку от Матильды, которая всегда сидела теперь во главе стола. Мы с отцом сидели напротив гостьи, и я украдкой продолжал разглядывать её. Настороженность отца и в меня заронила сомнения, так что я невольно искал в госпоже Кессель неприятные черты.
Одета она была очень просто: в белоснежную блузу безо всяких украшений, коричневые панталоны и коричневый сюртук, который она перед едой сняла, чтоб не запачкать, и повесила на стул. Её неяркого цвета волосы были гладко, по-гимназически, зачесаны назад в тугую короткую косу. Когда она ела, то подносила ложку ко рту, оглядывала содержимое, и только затем позволяла ему попасть себе в рот. Вино она взболтала в кружке, понюхала, сделала маленький глоток и задумчиво погоняла его во рту. Потом проглотила и отпила по-настоящему. Ничего особенного не было в смотрительнице библиотеки, но я решил, что она всё равно мне не нравится.
– Давно ли вы служите у баронессы? – спросил отец, как гостеприимный хозяин.
– Да, – ответила госпожа Кессель. Он подождал немного, но она ничего не добавила. Отец смущенно пододвинул ей корзинку с хлебом, и она взяла ломоть.
– У баронессы, верно, красивый дом? – попробовал он вновь.
Госпожа Кессель качнула головой.
– Красивый, – вмешалась Тильда. Она катала шарик из хлебного мякиша, отложив приборы. – С садом и прудом.
– И с утками? – спросил я.
– Не помню, Петер. Наверное, с утками, – в голосе Тильды мелькнула досада.
– Должно быть, хорошо в богатом доме служить, – отец торопливо поддержал угасающий разговор. Госпожа Кессель скользнула по нему тяжелым взглядом, и он опустил глаза.
– Неплохо, – уронила она слово, как могильную плиту на застольной беседе.
Мы продолжили есть в молчании. Через несколько минут я потянул отца за рукав и выдохнул:
– Можно мне ещё пирога?
Госпожа Кессель мельком глянула на меня, и я втянул голову в плечи, но её внимание всего лишь привлек звук моего голоса, как неожиданный лай собаки вдалеке.
Допив вино, гостья поднялась:
– Госпожа Винкельбаум?..
Матильда тут же встала, оставив недоеденной тарелку:
– Пройдем ко мне. Нас никто не потревожит.
Последние слова обращались больше не к госпоже Кессель, а к нам с отцом. Мы поднялись и присели в поклоне. Когда дамы удалились, отец пробормотал: «Не к добру» и начал собирать посуду. Я стал помогать ему.
– Правда, она странная? – спросил я.
– Ш-ш, Петер! – отец понизил голос: – Ты такими словами не бросайся, нехорошо это.
– Правда, она странная? – послушно зашептал я.
– Не знаю, Петер. Не мне судить, да и не знаем мы её совсем. Верно, не станет баронесса абы кого нанимать.
– У неё глаза, как у одноглазой великанши, только два.
Отец смахнул на тарелку крошки со стола.
– Что это ты опять выдумываешь?
– Не выдумываю, это Тильда рассказывала: одноглазые великанши, которые ловят корабли с путешественницами на море, а потом едят. Только госпожа Кессель маленькая великанша, и глаза два.
Отец вдруг рассмеялся:
– Ох, Петерше, чего только не учудишь!
Я не знал, обидеться мне или рассмеяться вместе с ним. Я сказал:
– И руки у неё не как у переплётчицы. Большие, как блины, а пальцы – как сосиски.
Отец посерьёзнел:
– Рассуждаешь много, геррляйн. Хочешь, чтобы как с братом было? У Тильды это быстро!
Я замолчал; не потому, что испугался повторения судьбы Себастьяна, а потому что воспоминание о нем остро обожгло сердце. Я схватил со стола первое попавшееся – графин с вином – и понёс в кладовую.
Отец всё ещё гремел приборами в столовой, а я остановился подле раскрытой двери кладовой и огляделся: куда бы пристроить вино? Это был рислинг, из дешевых. Я поболтал графин, держа его за горлышко и дно, – почти как госпожа Кессель делала со своей кружкой. Вино тускло желтело за толстым стеклом. Я вытащил пробку и понюхал: кислый запах винограда. Мне вспомнилось выражение, каким отец укорял пьяниц: «заливает горе вином». Наверное, оно хорошо гасило пожар в груди, если они раз за разом тащились в кабак и топили своё горе. Я поднес горлышко к губам и щедро отхлебнул. Вино брызнуло мне на подбородок. Кислятина! Я быстро заткнул графин пробкой и убрал его на полку, а затем вытер подбородок и губы тыльной стороной ладони.
Имя Себастьяна продолжало жечь меня между ребер. Всё обман: даже про пьяниц неправда! Я постоял немного и тоскливым шагом вернулся в столовую. Отец поднял стопку тарелок и, уходя, кивнул мне на кружки Матильды и госпожи Кессель. Я потянулся через стол; руки у меня почему-то были как ватные. Подняв одну кружку, я хотел взять вторую, но не совладал с пальцами и опрокинул её на бок. В голове тоже оцепенело. Я поставил кружки рядышком, облокотился о столешницу и внимательно на них посмотрел. Кружки были глиняные, и гончарка не могла сделать их одинаковыми. У правой кружки на ручке было утолщение, а у левой – не было. Это надолго заняло меня; по крайней мере, так мне казалось. С одной стороны – толстенькое, с другое – тоненькое. Из правой кружки должна была пить госпожа Кессель, потому что она сама то-олстенькая, а из левой – Матильда, потому что то-оненькая. Это было очень хитро. Я подпер подбородок ладонями и загордился.
– Петер, что тебе велено: кружки сюда неси! – с порога окликнул меня отец. Я вздрогнул и воскликнул, указывая на них:
– Папа, посмотри!
– Чего я там не видел? – он поднял обе кружки одной ладонью, а другой подхватил корзинку с хлебом.
Я уже забыл, что умного было в моей мысли про кружки, но мне всё равно было весело. Я обхватил отца за пояс и прижался к его груди.
– А госпожа Кессель всё-таки похожа на одноглазую великаншу. У них ещё имя смешное, – я наморщил лоб, – «циклопия».
– Ох, Петерше, – отец широко расставил руки, чтобы ничего не уронить, и усмехнулся: – Хватит играть-то.
– Ци-кло-пи-я, – с наслаждение повторил я вкусное слово. Про госпожу Катарину я забыл. Мне было хорошо.
Глава двенадцатая
читать дальшеЯ почти смирился с тем, что госпожа Катарина забыла меня. Время шло, и она не посылала вести, не навещала нас. Даже о будущей свадьбе брата речи никто не заводил. Я уверен был, это оттого, что он ещё слишком мал: хотя бы три года придется ждать, пока ему можно будет венчаться.
Жизнь моя в ту пору была скучна и лишена событий: мы с отцом хлопотали по дому, он потихоньку посвящал меня в тайны кулинарного мастерства, а вечером я час или два тратил на то, чтобы разобрать страницу из книги.
Матильда была добра ко мне: её заказ у баронессы обернулся большой прибылью для нас, и из тех денег она подарила мне новые башмаки на лето и на зиму, пальто на стеганой подкладке, несколько рубашек и платье с вышивкой, куда краше прежнего, что я носил в церковь. Ещё она разрешила мне брать книги с нижней полки в её комнате, куда она нарочно переставила то, что мне под силу было понять: рассказы путешественниц о дальних странах, альбомы с рисунками и романы в обложках с золотым тиснением, до которых я ещё не добрался, – уж больно пугали они меня своей толщиной.
Больше всего мне нравились рассказы про Чёрный континент, где жили люди с чёрными волосами, как щётка, и такой чёрной кожей, что ночью их можно было разглядеть, только если они нечаянно сверкали зубами в улыбке. Они бегали совсем голые, разве прикрывали срам листочками с деревьев. Матери небесной они не молились, и Дочери божьей тоже не знали, а поклонялись страшным богиням с зубастой пастью и крокодильим хвостом. Их богиня была нарисована на одной из страниц самой писательницей, что ездила по деревням дикарок и несла им слово истинной веры. Называлась она «миссионерка», и мне казалось, что это одно из самых благородных призваний на свете. Как прекрасно, должно быть, видеть души, обращающиеся от заблуждения к правде! Мне хотелось спросить госпожу Катарину, что она думает об этом, но госпожа Катарина была далеко. Почти так же далеко, мне казалось, как если б она жила в чаще Африки.
Одно место в книжке особенно занимало меня, и иногда я перечитывал его раз за разом целыми вечерами: «Однажды случилось мне заболеть местной лихорадкой. Если бы не заботы моего супруга, который не покидал меня во время всего нашего путешествия, мне не удалось бы встать на ноги столь быстро – если бы вообще удалось. Племя, которое приняло нас в свой круг, пользовалось для лечения услугами старой колдуньи…» Потом шло долгое и нудное описание колдуньи, и я возвращался к началу: «…мой супруг, который не покидал меня…» Больше в книге про него ничего не было, и мне приходилось самому домысливать остальное. Как же хорошо, наверное, быть рядом с супругой, занятой честным и возвышенным трудом, помогать ей и поддерживать её во всём, и через это быть частью её дела.
Мне мечталось, что госпожа Катарина возьмёт меня с собой в незнакомую страну, чтобы мы вместе удивлялись новым городам, прорубали дорогу сквозь чащу и спасались от нескончаемого ливня под одним одеялом. Я бы своими глазами увидел чёрных людей с бусами на шее, огромных элефантов размером с собор и пятнистых лошадей с такими длинными шеями, что они легко могут объедать верхушки деревьев. Госпоже Катарине пошло бы быть миссионеркой: её слова убедили бы даже самую заядлую людоедшу! Но, напоминал я себе, этому не суждено сбыться, и от тоски мне хотелось броситься к отцу и спрятаться лицом в его коленях.
Я не делал этого; только смотрел в пламя масляной лампы и слушал зимний дождь за окном, пока отец стучал спицами. Потом я вновь принимался за чтение и за трудностью этой задачи постепенно забывал о своей беде.
Рождество мы ждали зелёное: снег никак не выпадал, и погода стояла более подходящая для середины октября, чем для середины декабря. На Матильду навалились заказы: она говорила, что наша княгиня ввела у себя при дворе моду дарить на праздники книги – да не простые, а старинные. И, мол, чем древнее книга, тем ценнее считается подарок. Только потрёпанные тома никто из благородных дам в руки брать не хотел, поэтому и отдавали антикварши их в починку: чтобы те чистенькие были, аккуратные, как новенькие! Сестра работала порой до самой ночи и так уставала, что и поужинать сил не находила. Под глазами её пролегли тени, с век не сходила краснота, и она часто бывала недовольна. Мы с отцом боялись задевать её и лишь молча исполняли поручения.
– Скоро всё переменится, – обещала Тильда, садясь с нами за стол. Она брезгливо оттирала ногтем капли клея с пальцев. – Совсем иначе заживём.
– Что же ты, дочка, мастерскую бросишь? – с затаённой тревогой спрашивал отец.
– Не скажу тебе, разболтаешь. Только этой адовой работы я долго терпеть не стану. Все глаза в мастерской оставишь – а на что? На затхлую бумагу?
– Так ведь мать столько труда… – робко возражал отец.
– Не тревожь ты её память! – Матильда хлопала ладонью по столу, и на этом разговор прекращался.
Когда сестра злилась на упоминание матери, я силился понять её гнев, но не мог. Матильде было почти восемь, когда её не стало, и она единственная из нас детей хорошо помнила её, но никогда не вспоминала. Себастьян, которому тогда было три, на мои расспросы морщил лоб и пожимал плечами и из разрозненных кусков мог собрать только смутный образ женщины, которая сажала его на колени и пахла бумагой и чернилами. Мне же не осталось даже образа: я был совсем младенцем, когда болезнь унесла её. Иногда я стыдился, что не горюю о потере, особенно когда слышал боль в словах отца или сестры. Но я не мог почувствовать, что потерял, когда мне не дано было узнать, что я имел. При слове «мать» я невольно воображал бесплотный дух, витающий над нашим домом; высшую силу, безучастную и всевидящую. Меньше, чем божество, но больше, чем ангел-хранительница. От этой картины я трепетал и втайне соглашался с Тильдой, что не стоит тревожить её.
* * *
Был один из таких вечеров, когда Матильда допоздна засиделась в мастерской, а отец уже предупредил меня, чтобы я заканчивал страницу и отправлялся спать. Я нарочно тянул время: мне хотелось ещё посидеть с ним при свете лампы. В одиночестве мысли мои невольно возвращались к госпоже Катарине, Себастьяну, моему беспросветному будущему, и я подолгу лежал без сна.
На моё счастье, я не ушел в тот вечер наверх. Едва отец поднял голову от вязания, чтобы велеть мне собираться, как его прервал стук в дверь. Мы переглянулись: кто мог явиться на ночь глядя? «Разбойницы!» – решил я. – «Посланница от княгини! Бедный сирота, погибающий от холода и голода на нашем пороге!»
Отец поднялся с беспокойством на лице. Он подтолкнул меня в спину:
– Матильду позови, – а сам пошёл к дверям.
Я заглянул к сестре в мастерскую, сообщив о гостье, и поторопился обратно: так мне было любопытно.
– Кто? – громко спросил отец, не отпирая. Сквозь шелест дождя ему ответили:
– Это Катарина Виттенау, герр Винкельбаум.
Я ахнул. Госпожа Катарина! Пока отец снимал крючок с двери, я, не раздумывая, юркнул под лестницу, где у нас хранились швабры, вёдра и прочие хозяйственные надобности.
– Простите, что беспокою вас так поздно, – голос госпожи Катарины звучал утомлённо.
– Разве это беспокойство, госпожа Виттенау, вы у нас всегда желанная гостья! Давайте помогу вам…
Я осторожно выглянул: отец принял у госпожи Катарины насквозь промокшее чёрное пальто, и она разматывала с головы и шеи шарф.
– Я вас не разбудила? Остальные, верно, уже в постели.
– Мы поздно ложимся, даже Петер здесь крутится… – отец заметил моё отсутствие и оглянулся: – Петер? – Я спрятался под лестницу. Сердце у меня колотилось. – Это он за сестрой пошёл, – решил отец. – Работает она много, до сих пор сидит.
– Катарина? – дверь мастерской хлопнула за Матильдой.
– Здравствуй, Тильда. Я ненадолго. Только новость тебе передать, – госпожа Катарина говорила отрывисто и потерянно. Я вновь высунулся из своего укрытия: она прислонилась к стене и потёрла пальцами лоб: – Целый день на ногах.
– Да что ж мы тут стоим? Госпожа Виттенау, проходите, а я вам горячего принесу – вы же продрогли, небось!
– Не трудитесь, герр Винкельбаум, – она остановила отца, коснувшись его руки. – Я на несколько минут.
Матильда, видя её состояние, приобняла её за плечо и пригласила в столовую. Я выбрался из-под лестницы, не решаясь последовать за ними. Я чувствовал, что госпожа Катарина пришла к нам не с простым визитом, но её растерянность смутила меня. Я не знал, имею ли право докучать ей теперь своим присутствием, если помочь всё равно никак не смогу.
Госпожу Катарину усадили на стул. Она вздохнула.
– Я два дня непрестанно в делах. Оказывается, о стольком позаботиться нужно… Известить всех, да чтоб никого не забыть. О столе распорядиться, о музыке, о панихиде. Тётушка вчера померла, – произнесла она, будто взяв разбег всеми предыдущими словами. – Завтра в полдень отпевать будут. В старой церкви. Потом в деревню повезём, у нас там своё кладбище. Ты приходи, Матильда. Ты ведь её знала немного.
Пока она говорила, я невольно приблизился и остановился на пороге. Госпожа Катарина была бледна, но держалась по-женски сдержанно.
– Ох, горе какое, – отец прижал ладони к груди.
Матильда положила подруге руку на плечо и пожала его. Она не очень хороша была в том, чтобы утешать других; не было в ней мужской теплоты и ласки.
– Зато ты теперь богатая наследница, – сказала она. – Завод и прежде на тебе был, а теперь ты его полноправная хозяйка.
Госпожа Катарина согласно качнула головой:
– Тётушка давно им заниматься не могла, болела сильно. – Она перекрестилась: – Отмучилась, слава Небу, – голос её дрогнул, и она вновь глубоко вздохнула.
– Я вам вина с водой принесу, госпожа Виттенау, – отец поспешил из комнаты, и госпожа Катарина, подняв голову, заметила меня:
– Петер! – она улыбнулась. Мне хотелось согреть её сердце, но что мог я сделать? Я опустился на колени рядом с нею, и она подала мне руку. Хоть не положено было, я прижал её к губам. Для меня госпожа Катарина всегда достойна была высшего почтения, несмотря на её положение.
– Что ты, Петер, – ласково укорила она меня и пожала мои пальцы.
– Ваша тётушка теперь у престола Царицы небесной, – повторил я то, что отец говорил о матери. Госпожа Катарина кивнула:
– Я знаю. Неправильно слишком горевать о тех, кто ушли: они нынче в лучшем из миров. Ты ведь тоже не знал своей матери? – спросила она вдруг. Матильда отпустила её плечо и бесшумно отошла к окну.
Я помотал головой.
– Тётушка заменила мне обеих, и мать, и отца. Взяла меня в дом совсем несмышлёной и воспитала, как родную: своих детей ей Небо не послало. Я и вполовину её не отблагодарила за то, что она для меня сделала, вот что меня печалит.
– Вы для других делаете, – с жаром сказал я. – Как миссионерка.
Госпожа Катарина удивилась:
– Миссионерка? – переспросила она, но тут вернулся отец с вином для неё.
– Благодарю вас, герр Винкельбаум. Да ты не сиди на полу, Петер, застудишься, – она за локоть помогла мне встать и усадила на стул. Она отпила из кружки, помолчала и проговорила:
– Странно, что ты про миссионерку помянул. Я ведь тоже думала о том, но… разве могу я против тётушкиной воли идти? – она покрутила кружку между ладоней. Щеки у неё порозовели. – Где ты о них слышал?
Я одним пальцем пододвинул госпоже Катарине раскрытую книгу, которую читал перед её приходом. Она поглядела на обложку и улыбнулась:
– Хорошее ты чтение выбрал.
– Это всё сестра, – пробормотал я.
– Спасибо, Матильда, – позвала госпожа Катарина. Сестра вернулась за стол и села с нами.
– Что ты теперь делать будешь, Катарина?
– Что раньше делала. Мне забот по хозяйству ещё больше стало. Домоправительница из усадьбы уже сегодня меня донимала: мол, охрану нанимать надо, опасно зимой, грабят. Тётушка-то против была, дорого, а я и не знаю, что решить. У мужа баронессы фон Ландау с месяц как все драгоценности украли.
Матильда сочувственно покачала головой:
– Страшное дело.
– И ведь как украли: никто не заметил, пока барон на бал не стал собираться. Вот и думай, поможет ли тут сторожиха с колотушкой. – Госпожа Катарина допила вино и встрепенулась: – Что я всё о своих делах? Поздно, ночь на дворе, а я вам спать не даю.
Мы с отцом дружно воскликнули:
– Что вы!
Я хотел, чтобы госпожа Катарина осталась и говорила о чём угодно, лишь бы слышать её глубокий, до мурашек, голос. Но она поднялась, а сразу за ней и Тильда.
– Завтра в полдень отпевание, Матильда, – сказала госпожа Катарина на прощание. – Спасибо за гостеприимство, герр Винкельбаум, – кивнула она отцу. – Спасибо, Петер, – поблагодарила она меня сам не знаю за что и потрепала большим пальцем по щеке.
После её ухода я прижал ладонь к щеке, желая сохранить тепло её прикосновения.
– Ох, горе, – вздохнул отец ей вслед. – Совсем сиротой осталась.
– Не маленькая, не пропадёт – с её-то теперешними деньгами.
– Зря ты так, Матильда: одной любому человеку жить тяжело. Мне и подумать страшно, как это: в пустой дом возвращаться, где никто не встретит, не порадуется. Ты бы её чаще к нам звала, всё лучше.
Матильда поджала губы, окинула меня задумчивым взглядом и после кивнула отцу:
– Приглашу. Да завтра утром зайдёшь ко мне, денег дам. Сводишь Петера к цирюльнице, пусть оценит: можно ли из него что толковое сделать? А то волосы, как пакля, не пристало в его возрасте.
* * *
Я сидел перед зеркалом в отцовской спальне и разглядывал своё отражение. Мои мышиные волосы были расчёсаны на пробор и уложены аккуратными волнами к вискам. Цирюльница потрудилась прикрыть завитыми прядями уши, так что они более не портили картину. Ей пришлось постараться, чтобы привести меня в надлежащий вид, и отец, недовольно вздыхая, заплатил ей тройную цену: один раз за то, что нынче был сочельник, один раз за работу и один раз за то, что она вообще за неё взялась. За Себастьяна отец заплатил всего двойную цену: «Такого сладкого мальчика и задаром причесать не жалко!» – воскликнула цирюльница с полированными ногтями и ущипнула его за щёку. Брат зажмурился, но молча снёс её воркование.
Визит в цирюльню был повелением Матильды: сам отец не посмел бы расстаться с деньгами, узнав, какие нынче запрашивают цены. В последний раз чужие руки колдовали над ним перед свадьбой.
– Мать ваша тогда наглядеться не могла, – вспоминал он по дороге. – Мы в коляске из церкви ехали, так она меня не выпускала, всё любуется и говорит: «У меня муж – самый красивый в городе». Я от её слов только краснею, а она смеётся: «И самый скромный – и как такое сокровище родители отдали?»
Я аккуратно потрогал волнистые пряди на голове, которые лишь на вид были мягкими, а на ощупь – как стекло из-за фиксатуара. Я боялся нарушить красоту, которая непривычна была мне и смотрелась нарочито рядом с моими неправильными чертами. Новое платье было узко в талии и в рукавах и заставляло держать спину прямо, как у настоящего благородного герра. Я не двигался, чтобы не исчезло волшебство, превратившее меня на сегодняшний вечер из неприметного замарашки в подобие прекрасного принца. Подольше бы не наступала полночь, когда с двенадцатым ударом я обращусь к своему прежнему облику!
Лишь одно огорчало меня: как бы я ни старался, Себастьян был красивее безо всяких усилий. В цирюльне он лишь взглянул равнодушно на своё отражение и отвернулся, хотя я так и замер от восторга и зависти. Он от природы двигался, будто плыл, и отсутствие жеманности в манерах делало его ещё завлекательнее. Когда мы бывали в церкви, я всё чаще замечал, как старшие гимназистки и даже дамы оборачиваются на него и восхищенно округляют губы. Себастьян же будто нарочно пренебрегал их вниманием.
Меня никогда не одаряли – да и сейчас не одаряют – благосклонными взглядами. Надеюсь, вы простите мне эту толику тщеславия, моя госпожа: в несовершенной мужской природе заложено искать одобрения в женских глазах. Я счастлив, что вас не смущает моя внешность, хотя вы никогда не скрывали, что не считаете меня красавцем. Я пытаюсь перестать мечтать о несбыточном, но всё же нет-нет да и забудусь в фантазиях о том, чтобы войти в залу и вызвать взволнованный шёпоток среди гостий. Вы уже хмуритесь, читая эти строки, моя госпожа, и за ужином непременно пожурите меня за гордыню, поэтому я тороплюсь вернуться к своей истории.
У Матильды была причина, чтобы украсить нас с братом, и куда лучшая, чем бал в королевском дворце: мы собирались к госпоже Катарине! Сестра пригласила её встретить Рождество с нами, но взамен мы получили ответное приглашение. У госпожи Катарины был свой дом в городе, со слугами, с отличной поварихой, – и слишком просторный, чтобы провести праздничный вечер в одиночестве.
Я и не мечтал о том, чтобы своими глазами увидеть, как и чем она живёт. Я ломал пальцы и теребил кружево на рукавах, не смея более ничем выразить своего волнения. Мне хотелось бегать и кричать, но в длинном платье легко было расшибиться, и тогда меня оставили бы дома.
Себастьян остановился на пороге и постучал по косяку:
– Можно? – у него было что-то с голосом, будто у него болело горло. В последние разы, что я видел его, он говорил всё тише и тише, словно не хотел, чтобы его услышали. Я обернулся к нему от зеркала, но отвечать не стал. Мне сложно было найти предмет для разговора с братом, который бы не задевал меня болезненно.
– Ты сердишься на меня? – спросил он. Я поджал губы и поболтал ногами (стул был высок для меня). Себастьян опустился рядом со мной на одно колено и расправил своё нарядное платье. Я нарочно стал смотреть в другую сторону, но он шёпотом позвал: – Петерше! Не презирай меня. Я сам себе противен. Я бы никогда не надел этого всего, если б не Тильда. Я бы всю жизнь ходил в рубище. Я бы поменялся с тобой своей красотой, если б возможно было такое чудо. Ты чистый, тебя бы она не испортила. Как мать предстоятельница на проповеди говорила: всё хорошее в душе через красоту умножается, но и всё дурное множится. Я очень дурной в душе, Петер, ко мне грех так и липнет. – Он придвинулся, положил руку мне на колено и зашептал еле слышно. Мне хотелось убрать ногу, но брат пугал меня, и я не смел пошевелиться. – Никому не говори, братец, что я сделать хотел. Так мне тошно однажды стало, что пошёл я в гостиную у госпожи Шнейдин, пока никого не было. Камин там у них, с решёткой, и щипцы всегда лежат. Я их в огонь сунул, держу и думаю: сейчас накалю и лицо себе сожгу. Пусть лучше все при виде меня разбегаются, чем так… А потом испугался. Думаю: попробую на руке, как оно. А больно! – брат подтянул рукав и показал розовую полосу от ожога. – Страшно стало, не смог. И Тильда бы ругаться стала: куда я ей, уродом.
Когда брат замолчал, я был так поражен, что не нашёл слов. Всё, что он сказал, было так непонятно и далеко, что прошло сквозь меня, как вода сквозь песок. Я вскочил со стула, нечаянно оттолкнув Себастьяна, и зажал уши. Зачем он рассказал мне какие-то страсти? Сегодня Рождество, мы идём к госпоже Катарине, у нас праздник, меня впервые сводили к цирюльнице, и нет в том никакого греха!
– Петер!
От взгляда брата я зажмурился и выскочил из комнаты, столкнувшись на лестнице с отцом.
– Ты чего бегаешь, как оглашенный?
Я обнял его и спрятал лицо на его груди.
– Причёску попортишь, леший. – Он взял меня за подбородок и строго оглядел ущерб: – Ну-ка, не вертись. Зря, что ли, деньги платили? – он поправил прядь у меня на виске и улыбнулся: – Вот, так хорошо. Где твой брат? Собираться пора. Себастьян! – крикнул он в детскую.
– Иду, – прошелестел тот.
Название: Лягушонок в коробчонке (рабочее)
Жанр: любовный роман с элементами фантастики
От автора: оставляю за собой право вносить изменения в уже выложенное и прошу никуда текст не уносить.
Главы 1 и 2
Главы 3 и 4
Главы 5 и 6
Главы 7 и 8
Главы 9 и 10
Глава одиннадцатая
читать дальшеСебастьян, каким он был в то время, что служил у госпожи Ангелики Шнейдин, ярко врезался мне в память. Его отпускали не каждое воскресенье, часто наказывая за мелкие провинности, и дома он появлялся раз или два в месяц. В выходной день он переодевался в свою прежнюю одежду, но даже в ней было видно, как переменилась его осанка: платье горничного было узким, со вшитыми струнами по бокам (настоящие корсеты тогда были дороги), и Себастьян держался теперь очень прямо.
У него появилась привычка не проходить, а проскальзывать в дверь, точно он хотел просочиться в незаметную щель между нею и косяком. Руки он складывал на переднике и расцеплял их, только если ему необходимо было взять что-то.
Красота его ещё больше расцвела. Его обошли стороною неловкость и несуразность фигуры, столь свойственные отрочеству, и Себастьян сразу превратился в уменьшенную копию отца, каким тот был в юные годы. Его каштановые волосы ложились на шею мягкими волнами, а длинные ресницы бросали тени на гладкие щеки, ещё не испорченные щетиной. Разве что широкие ладони брата были несоразмерны его гармоничному сложению, и больше подошли бы крестьянину, чем cameriste в изящном доме.
Я следил за ним и с острой ревностью на сердце отмечал каждую черту, которая должна была встретить одобрение у госпожи Катарины: прилично опущенный взгляд, который Себастьян тут же отводил, встретившись с кем-то глазами; скромный поворот головы; румянец, персиковым цветом окрашивавший щеки брата при упоминании его новой хозяйки. Во всех его движениях светилась кроткая мужественность, какой мне никогда не достичь.
Следующий визит брата домой выпал на воскресенье, когда Матильда была в отъезде. Ей удалось получить значительный заказ, который обещал нашей мастерской прибыль и известность в высших кругах: реставрацию нескольких десятков томов из библиотеки самой баронессы фон Ландау. Тильда отбыла на выходные в её загородную резиденцию, чтобы быть там представленной по всем правилам, подписать бумаги и, наверное, даже отужинать за одним столом с баронессой! У меня дух захватывало, когда я представлял, как должна гордиться сестра. А ведь совсем недавно нам нечего было есть и нечем было топить печь в лютые морозы. Что бы делали мы без Тильды? Совсем бы пропали! Даже отец соглашался с этим и щедро прощал сестре некоторую крутость её характера.
Поскольку Матильды не было, мы с отцом встретили Себастьяна у салона госпожи Доротеи Шнейдин и втроем отправились в церковь.
– Хорошо ли справляешься? – спросил по пути отец.
– Да, – ответил брат, разглядывая разбитые камни мостовой под ногами.
– Хозяйка всем довольна?
Себастьян передернул плечами и сказал неохотно:
– Да…
– Ох, врешь! Опять норов свой показываешь, небось?
– Нет… – протянул Себастьян.
– Смотри у меня: не хватало ещё, чтобы госпожа Шнейдин к Матильде пришла жаловаться. Сестре не до тебя сейчас, у неё вон сама баронессе в заказчицах ходит. Ты лучше себя с хорошей стороны покажи: может, Матильда теперь, с деньгами-то, тебе невесту приличную подыщет.
– Нашла уже, – пробормотал я. Отец не расслышал и переспросил:
– Что там, Петер?
– Ничего, – я прошел несколько шагов, усмиряя свой гнев, но затем неожиданно для самого себя толкнул Себастьяна и отбежал в сторону. – Ты… ты… я всем расскажу, как ты сбегал! – крикнул я, не найдя на брате другой вины.
Отец в ужасе прижал ладонь ко рту, а затем бросился за мною по пустому переулку. Я не намеревался бежать, но невольно, звериным чутьем, вывернулся из-под руки отца и отпрыгнул к глухой стене дома.
– Ты всё врешь! – я ткнул в брата пальцем. – Строишь из себя скромника, а сам…
Отец поймал меня и зажал рот:
– Что ж ты творишь! Люди сбегутся, скандала хочешь? – Он приподнял меня над землей, я забрыкался и замычал сквозь его ладонь. – А ну, прекрати! – отец поставил меня и влепил затрещину. – Что на тебя нашло, бес?
Себастьян не сдвинулся с места после того, как я толкнул его, и стоял прекрасной холодной статуей с неподвижным лицом и плотно сцепленными пальцами. От обиды я заревел: нарочно, без слёз, на одной натужной ноте. Отец стиснул мой подбородок и встряхнул, так что у меня щёлкнули зубы. Я смолк.
– Себастьян, подойди, – велел он. Брат приблизился деревянной походкой. – О чем это Петер говорит?
– Я не знаю, – медленно сказал Себастьян. Губы у него побелели.
– Петер? – отец строго посмотрел на меня. Я не мог отвернуться: он всё ещё держал мой подбородок. Я сжал губы и не ответил.
– Петер лжёт, – сказал Себастьян. – Я ничего не сделал.
Отец отпустил меня, видя, что я прекратил бесноваться.
– Мы о том ещё поговорим, – пригрозил он вполголоса, потому что в конце переулка появились люди. Он взял за одну руку меня, за другую – брата, и повел нас к церкви, шагая так широко, что мне пришлось подобрать юбку, чтобы поспевать за ним.
Отец усадил меня на церковную скамью между собой и Себастьяном; наверное, чтобы я не вздумал сбежать. Я и не думал: высокие своды, под которыми каждый шорох отдавался громким эхом, давили на меня своей строгостью. Месса шла своим ходом, и иногда я беззвучно шевелил губами, повторяя за предстоятельницей слова псалмов. Делал я это без души, слишком погруженный в себялюбивые переживания. Когда запел хор и воздух до потолка заполнился чистыми девичьими голосами, Себастьян прошептал мне:
– Петерше, я не виноват.
Я отстранился от его дыхания, щекотавшего мне ухо, но он украдкой от отца взял меня за локоть и зашептал горячо:
– Не было ничего, Небом клянусь. Она сама всё, куда мне деваться? Петерше, что ты мне делать прикажешь?
– Она теперь твоя хозяйка, делай, что хочешь, – я отпихнул его локтем в ребра, Себастьян ойкнул, и отец шикнул на меня.
Брат уже знает всё! Однажды я поделился с ним секретом про госпожу Катарину, а он поступил с ним хуже разбойницы!
Себастьян пальцами прошелся по скамье и потянул меня за край передника:
– Петерше, не вини меня, она нарочно всё так выставляет...
– Злодей, – я яростно шмыгнул носом и отвернулся. Отец сердито одернул меня, и я вперил невидящий взгляд в седую макушку предстоятельницы. Себастьян же зажмурился, сцепил руки и поднес к губам, быстро повторяя про себя: «Госпоже, спаси и сохрани».
* * *
Разговор с нами не принёс отцу большой пользы: мы оба отмалчивались и смотрели в разные стороны, так что спустя полчаса напрасных увещеваний и угроз отец хлопнул себя по коленям и встал с кухонного табурета:
– Чисто две упертые ослицы! За Себастьяном-то уж водилось упрямство, а от тебя, Петер, я не ждал. И в кого вы такие уродились, в мать с сестрой, что ли? Так ведь что для женщины похвально, то в муже ни одна не потерпит. Разве прилично вам друг с другом бодаться? А на улицах при всем честном народе крик поднимать? Чуть драку не устроили, как девчонки, никакого стыда у вас нет! Ну-ка, смотрите на меня. Стыдно?
– Прости, папа, – первым сказал Себастьян.
– То-то, – кивнул отец и поглядел на меня.
– Прости, – пробормотал я.
Он улыбнулся:
– Обнимитесь теперь и помиритесь, как добрые братья.
Мы с Себастьяном покосились друг на друга: я – зло, а он – опасливо. Потом он раскрыл объятия. Я не простил его и не собирался, но всё же позволил заключить себя в кольцо рук – только ради того, чтобы не огорчать отца. Того удовлетворило наше видимое перемирие, и он облегченно отпустил нас.
Мы с братом остановились за порогом кухни, не зная, что делать теперь друг с другом. Себастьян в растерянности ломал пальцы. Я сопел и кусал нижнюю губу.
– Откуда ты узнал? – спросил брат оборвавшимся голосом. Я бросил на него взгляд исподлобья. – Только отцу не говори, пожалуйста! Ах, Петерше, никто даже не догадывается, что у неё на уме. Она дьяволица, Петер!..
Я с возмущенным возгласом заткнул уши и отступил от него.
– Ты всё лжешь!
Себастьян прижал ладони к груди, совсем как отец в минуты тревоги:
– Нет же!..
– Ты лжешь! Ты это устроил, ты! Пользуешься красотой во грех, Мать небесная всё видит! Тебя за это изжарят в кипящем масле вместе с твоими локонами! И поделом!
Я топнул ногой, развернулся и побежал наверх. В детской я бросился на кровать и накрыл голову подушкой, чтоб не слышать никого и чтоб никто не слышал меня. Она пахла старыми перьями, и мне хотелось задушиться ею. Через несколько минут мне стало не хватать воздуха, и я приподнял уголок подушки, чтобы вдохнуть. Потом опустил и продолжил желать скорой безболезненной смерти.
Как вы догадываетесь, я не умер в тот раз. Я даже спустился вниз и до вечера, на радость отцу, вел себя смирно, как хороший брат и сын. Потом отец сам отвел Себастьяна обратно в его новый дом.
Перекрестив меня на ночь и уложив в постель, он сел рядом и спросил:
– Так о чём у вас с братом спор-то вышел?
Я зажмурился и старательно засопел, будто сплю, но отца мне провести не удалось.
– Не нравится мне, Петер, какую ты манеру взял. Разве так я тебя воспитывал? Ну что за беда с вами: растишь, души не чаешь, не налюбуешься, какие вы послушные да разумные – а потом в одночасье как оборотни. Дерзите, секреты устраиваете. Матильда вон даже отцом никогда не назовет. Себастьян из дому сбежал. Петерше, хоть ты меня пожалей. Помру – как без меня будешь?
Мысль о смерти отца так страшно поразила меня, что я перестал притворяться и бросился ему на шею. Никогда, ни за какие богатства, даже за благоволение госпожи Катарины не расстался бы я с ним.
– Не надо, – пробормотал я. – Мы с Басти из-за глупости поссорились, не помирай из-за того.
– Что ты, что ты, Петер, – он потрепал меня по спине. – Я же так только сказал.
– Не помирай. Обещаешь?
Отец вздохнул:
– Когда-то ж придется, Петер. Да ты не бойся, Матильда тебя не бросит. А может, и жену тебе хорошую найдет, при ней будешь.
В темноте детской виделось мне мертвое тело отца. Только цепляясь за него, я чувствовал, что страшное ещё не случилось.
– Ну, ложись, – отец погладил меня по голове и разнял мои руки. – Устал я, тоже лягу.
Он укрыл меня до подбородка и поцеловал в лоб. Мне не хотелось отпускать его, но я не придумал повода, чтобы просить его остаться. Отец затворил дверь в свою спальню и стал шуршать там одеждой. Я жадно прислушивался: каждый шорох убеждал меня, что пока всё хорошо. Потом скрипнула кровать, отец поворочался немного и затих.
Иногда он храпел во сне. Я приподнял ухо над подушкой, замерев в ожидании привычного хриплого звука. Ничего не было слышно, и я приоткрыл рот и изо всех сил напряг слух, стараясь различить его дыхание.
Отец всхрапнул, и от облегчения я упал лицом в подушку. Я слушал дальше, свернувшись под одеялом. Перед каждым всхрапом наступал момент, когда вдох будто застопоривался в горле, и меня обливало холодом: что, если отец задохнулся? Потом воздух преодолевал преграду, и я расслаблялся на мгновение, уже предвещая следующий страшный круг.
Я не мог спать. Мне казалось, что стоит отвлечься, как я пропущу миг, когда отец перестанет дышать, и уже ничем не смогу помочь. Я поднялся и подкрался к порогу спальни, откуда мне лучше было слышно его. Присев на корточки, я натянул на ступни подол длинной ночной рубашки, чтобы ноги не зябли от ночной прохлады.
Как же я буду один с Матильдой, если отца не станет? Один, в большом доме, где целый день не с кем слова сказать. Если бы хоть дети у меня случились – только кто ж захочет, чтобы я вырастил таких же несуразных дочерей и сыновей, как я сам. Что же я делать буду? Жизнь вдруг представилась мне во всей своей бесконечной долготе, как пустынная дорога, тянущаяся среди осенних полей. Приготовить сестре обед, да постирать, да помыть, да в лавку сбегать, а на другой день снова, и снова, и снова. А потом сестра возьмет себе мужа, и я стану им совсем ни к чему.
Я толкнул дверь, на четвереньках проскользнул внутрь и подполз к кровати. Отец спал, откинув одну руку, а другую устроив на животе. Я сел рядом с его рукой, которая свисала с постели, и осторожно прижался к ней щекой. Она была теплая, и только это немного утешило меня: я боялся ощутить мертвенный холод.
Отец с протяжным стоном пошевелил губами и перевернулся на бок. Ладонь он сунул себе под голову. Я потянулся следом за нею. Отец храпеть перестал, и мне почти не слышно было его дыхания. Я подполз к нему под бок, ища места на неширокой кровати.
– Петер? – сонно удивился отец и потер глаза.
– Я тихонечко, – прошептал я. – Не прогоняй.
Он пустил меня под одеяло, и в покое его объятия я наконец-то уснул.
* * *
– Это госпожа Юлиана Кессель, – объявила Матильда. Мы с отцом поклонились.
Из поездки сестра вернулась не одна. Спутница её была крупная, ширококостная женщина года на три старше Матильды, хотя из-за высокого роста и неулыбчивого лица выглядела она зрелой дамой. Она кивнула нам, не выпуская из рук саквояжа. Её пальцы привлекли моё внимание: широкие, под стать всей фигуре, с коротко обстриженными квадратными ногтями. Они не похожи были на изящные пальцы мастериц, госпожи Арним и госпожи Гофрау, которые будто созданы были для тонкой работы. Тем не менее, гостья тоже имела дело с книгами.
– Госпожа Кессель смотрит за библиотекой баронессы, – сказала сестра. – Она будет помогать мне. Сегодня мы соберем нужные инструменты, а завтра отправимся обратно в поместье.
– Да вы проходите, – засуетился отец и хотел забрать саквояж из рук гостьи. Та подняла его к груди:
– Госпожа Винкельбаум?.. – спросила она глухим недовольным голосом.
– Конечно! – сестра встрепенулась и показалась вдруг смущенной ученицей, которой во что бы то ни стало надо не осрамиться перед наставницей. – Можете оставить его в моем кабинете. Я запру дверь, – добавила она в ответ на недоверчивый взгляд. Она учтивым жестом пригласила госпожу Кессель наверх, а затем обернулась к отцу: – Накрывай стол к обеду. Да вино подай – я в кладовой поставила. – Она засомневалась будто, спустилась обратно со ступеньки и сказала вполголоса, склонившись к его уху: – По-парадному накрой, с салфетками.
– Бокалов-то у нас нет, Тильда, – прошептал отец, в замешательстве теребя пуговицы на рубашке. – Продал я их тогда.
Матильда стиснула зубы, но злого не сказала.
– Ладно, как есть накрывай. Что с тебя взять, если ума нет наперед подумать.
Госпожа Кессель ждала её, поднявшись до середины лестницы. Новенький черный саквояж в её руке поблескивал двумя латунными замками. Тильда догнала её, и они вместе поднялись в её комнату, которую сестра для форсу окрестила кабинетом.
Отец взялся за перила и поглядел им вслед, нахмурив брови. Он никогда не говорил дурного о людях, но в этот раз я почувствовал, что на уме у него темные мысли.
Госпожа Кессель заняла место по правую руку от Матильды, которая всегда сидела теперь во главе стола. Мы с отцом сидели напротив гостьи, и я украдкой продолжал разглядывать её. Настороженность отца и в меня заронила сомнения, так что я невольно искал в госпоже Кессель неприятные черты.
Одета она была очень просто: в белоснежную блузу безо всяких украшений, коричневые панталоны и коричневый сюртук, который она перед едой сняла, чтоб не запачкать, и повесила на стул. Её неяркого цвета волосы были гладко, по-гимназически, зачесаны назад в тугую короткую косу. Когда она ела, то подносила ложку ко рту, оглядывала содержимое, и только затем позволяла ему попасть себе в рот. Вино она взболтала в кружке, понюхала, сделала маленький глоток и задумчиво погоняла его во рту. Потом проглотила и отпила по-настоящему. Ничего особенного не было в смотрительнице библиотеки, но я решил, что она всё равно мне не нравится.
– Давно ли вы служите у баронессы? – спросил отец, как гостеприимный хозяин.
– Да, – ответила госпожа Кессель. Он подождал немного, но она ничего не добавила. Отец смущенно пододвинул ей корзинку с хлебом, и она взяла ломоть.
– У баронессы, верно, красивый дом? – попробовал он вновь.
Госпожа Кессель качнула головой.
– Красивый, – вмешалась Тильда. Она катала шарик из хлебного мякиша, отложив приборы. – С садом и прудом.
– И с утками? – спросил я.
– Не помню, Петер. Наверное, с утками, – в голосе Тильды мелькнула досада.
– Должно быть, хорошо в богатом доме служить, – отец торопливо поддержал угасающий разговор. Госпожа Кессель скользнула по нему тяжелым взглядом, и он опустил глаза.
– Неплохо, – уронила она слово, как могильную плиту на застольной беседе.
Мы продолжили есть в молчании. Через несколько минут я потянул отца за рукав и выдохнул:
– Можно мне ещё пирога?
Госпожа Кессель мельком глянула на меня, и я втянул голову в плечи, но её внимание всего лишь привлек звук моего голоса, как неожиданный лай собаки вдалеке.
Допив вино, гостья поднялась:
– Госпожа Винкельбаум?..
Матильда тут же встала, оставив недоеденной тарелку:
– Пройдем ко мне. Нас никто не потревожит.
Последние слова обращались больше не к госпоже Кессель, а к нам с отцом. Мы поднялись и присели в поклоне. Когда дамы удалились, отец пробормотал: «Не к добру» и начал собирать посуду. Я стал помогать ему.
– Правда, она странная? – спросил я.
– Ш-ш, Петер! – отец понизил голос: – Ты такими словами не бросайся, нехорошо это.
– Правда, она странная? – послушно зашептал я.
– Не знаю, Петер. Не мне судить, да и не знаем мы её совсем. Верно, не станет баронесса абы кого нанимать.
– У неё глаза, как у одноглазой великанши, только два.
Отец смахнул на тарелку крошки со стола.
– Что это ты опять выдумываешь?
– Не выдумываю, это Тильда рассказывала: одноглазые великанши, которые ловят корабли с путешественницами на море, а потом едят. Только госпожа Кессель маленькая великанша, и глаза два.
Отец вдруг рассмеялся:
– Ох, Петерше, чего только не учудишь!
Я не знал, обидеться мне или рассмеяться вместе с ним. Я сказал:
– И руки у неё не как у переплётчицы. Большие, как блины, а пальцы – как сосиски.
Отец посерьёзнел:
– Рассуждаешь много, геррляйн. Хочешь, чтобы как с братом было? У Тильды это быстро!
Я замолчал; не потому, что испугался повторения судьбы Себастьяна, а потому что воспоминание о нем остро обожгло сердце. Я схватил со стола первое попавшееся – графин с вином – и понёс в кладовую.
Отец всё ещё гремел приборами в столовой, а я остановился подле раскрытой двери кладовой и огляделся: куда бы пристроить вино? Это был рислинг, из дешевых. Я поболтал графин, держа его за горлышко и дно, – почти как госпожа Кессель делала со своей кружкой. Вино тускло желтело за толстым стеклом. Я вытащил пробку и понюхал: кислый запах винограда. Мне вспомнилось выражение, каким отец укорял пьяниц: «заливает горе вином». Наверное, оно хорошо гасило пожар в груди, если они раз за разом тащились в кабак и топили своё горе. Я поднес горлышко к губам и щедро отхлебнул. Вино брызнуло мне на подбородок. Кислятина! Я быстро заткнул графин пробкой и убрал его на полку, а затем вытер подбородок и губы тыльной стороной ладони.
Имя Себастьяна продолжало жечь меня между ребер. Всё обман: даже про пьяниц неправда! Я постоял немного и тоскливым шагом вернулся в столовую. Отец поднял стопку тарелок и, уходя, кивнул мне на кружки Матильды и госпожи Кессель. Я потянулся через стол; руки у меня почему-то были как ватные. Подняв одну кружку, я хотел взять вторую, но не совладал с пальцами и опрокинул её на бок. В голове тоже оцепенело. Я поставил кружки рядышком, облокотился о столешницу и внимательно на них посмотрел. Кружки были глиняные, и гончарка не могла сделать их одинаковыми. У правой кружки на ручке было утолщение, а у левой – не было. Это надолго заняло меня; по крайней мере, так мне казалось. С одной стороны – толстенькое, с другое – тоненькое. Из правой кружки должна была пить госпожа Кессель, потому что она сама то-олстенькая, а из левой – Матильда, потому что то-оненькая. Это было очень хитро. Я подпер подбородок ладонями и загордился.
– Петер, что тебе велено: кружки сюда неси! – с порога окликнул меня отец. Я вздрогнул и воскликнул, указывая на них:
– Папа, посмотри!
– Чего я там не видел? – он поднял обе кружки одной ладонью, а другой подхватил корзинку с хлебом.
Я уже забыл, что умного было в моей мысли про кружки, но мне всё равно было весело. Я обхватил отца за пояс и прижался к его груди.
– А госпожа Кессель всё-таки похожа на одноглазую великаншу. У них ещё имя смешное, – я наморщил лоб, – «циклопия».
– Ох, Петерше, – отец широко расставил руки, чтобы ничего не уронить, и усмехнулся: – Хватит играть-то.
– Ци-кло-пи-я, – с наслаждение повторил я вкусное слово. Про госпожу Катарину я забыл. Мне было хорошо.
Глава двенадцатая
читать дальшеЯ почти смирился с тем, что госпожа Катарина забыла меня. Время шло, и она не посылала вести, не навещала нас. Даже о будущей свадьбе брата речи никто не заводил. Я уверен был, это оттого, что он ещё слишком мал: хотя бы три года придется ждать, пока ему можно будет венчаться.
Жизнь моя в ту пору была скучна и лишена событий: мы с отцом хлопотали по дому, он потихоньку посвящал меня в тайны кулинарного мастерства, а вечером я час или два тратил на то, чтобы разобрать страницу из книги.
Матильда была добра ко мне: её заказ у баронессы обернулся большой прибылью для нас, и из тех денег она подарила мне новые башмаки на лето и на зиму, пальто на стеганой подкладке, несколько рубашек и платье с вышивкой, куда краше прежнего, что я носил в церковь. Ещё она разрешила мне брать книги с нижней полки в её комнате, куда она нарочно переставила то, что мне под силу было понять: рассказы путешественниц о дальних странах, альбомы с рисунками и романы в обложках с золотым тиснением, до которых я ещё не добрался, – уж больно пугали они меня своей толщиной.
Больше всего мне нравились рассказы про Чёрный континент, где жили люди с чёрными волосами, как щётка, и такой чёрной кожей, что ночью их можно было разглядеть, только если они нечаянно сверкали зубами в улыбке. Они бегали совсем голые, разве прикрывали срам листочками с деревьев. Матери небесной они не молились, и Дочери божьей тоже не знали, а поклонялись страшным богиням с зубастой пастью и крокодильим хвостом. Их богиня была нарисована на одной из страниц самой писательницей, что ездила по деревням дикарок и несла им слово истинной веры. Называлась она «миссионерка», и мне казалось, что это одно из самых благородных призваний на свете. Как прекрасно, должно быть, видеть души, обращающиеся от заблуждения к правде! Мне хотелось спросить госпожу Катарину, что она думает об этом, но госпожа Катарина была далеко. Почти так же далеко, мне казалось, как если б она жила в чаще Африки.
Одно место в книжке особенно занимало меня, и иногда я перечитывал его раз за разом целыми вечерами: «Однажды случилось мне заболеть местной лихорадкой. Если бы не заботы моего супруга, который не покидал меня во время всего нашего путешествия, мне не удалось бы встать на ноги столь быстро – если бы вообще удалось. Племя, которое приняло нас в свой круг, пользовалось для лечения услугами старой колдуньи…» Потом шло долгое и нудное описание колдуньи, и я возвращался к началу: «…мой супруг, который не покидал меня…» Больше в книге про него ничего не было, и мне приходилось самому домысливать остальное. Как же хорошо, наверное, быть рядом с супругой, занятой честным и возвышенным трудом, помогать ей и поддерживать её во всём, и через это быть частью её дела.
Мне мечталось, что госпожа Катарина возьмёт меня с собой в незнакомую страну, чтобы мы вместе удивлялись новым городам, прорубали дорогу сквозь чащу и спасались от нескончаемого ливня под одним одеялом. Я бы своими глазами увидел чёрных людей с бусами на шее, огромных элефантов размером с собор и пятнистых лошадей с такими длинными шеями, что они легко могут объедать верхушки деревьев. Госпоже Катарине пошло бы быть миссионеркой: её слова убедили бы даже самую заядлую людоедшу! Но, напоминал я себе, этому не суждено сбыться, и от тоски мне хотелось броситься к отцу и спрятаться лицом в его коленях.
Я не делал этого; только смотрел в пламя масляной лампы и слушал зимний дождь за окном, пока отец стучал спицами. Потом я вновь принимался за чтение и за трудностью этой задачи постепенно забывал о своей беде.
Рождество мы ждали зелёное: снег никак не выпадал, и погода стояла более подходящая для середины октября, чем для середины декабря. На Матильду навалились заказы: она говорила, что наша княгиня ввела у себя при дворе моду дарить на праздники книги – да не простые, а старинные. И, мол, чем древнее книга, тем ценнее считается подарок. Только потрёпанные тома никто из благородных дам в руки брать не хотел, поэтому и отдавали антикварши их в починку: чтобы те чистенькие были, аккуратные, как новенькие! Сестра работала порой до самой ночи и так уставала, что и поужинать сил не находила. Под глазами её пролегли тени, с век не сходила краснота, и она часто бывала недовольна. Мы с отцом боялись задевать её и лишь молча исполняли поручения.
– Скоро всё переменится, – обещала Тильда, садясь с нами за стол. Она брезгливо оттирала ногтем капли клея с пальцев. – Совсем иначе заживём.
– Что же ты, дочка, мастерскую бросишь? – с затаённой тревогой спрашивал отец.
– Не скажу тебе, разболтаешь. Только этой адовой работы я долго терпеть не стану. Все глаза в мастерской оставишь – а на что? На затхлую бумагу?
– Так ведь мать столько труда… – робко возражал отец.
– Не тревожь ты её память! – Матильда хлопала ладонью по столу, и на этом разговор прекращался.
Когда сестра злилась на упоминание матери, я силился понять её гнев, но не мог. Матильде было почти восемь, когда её не стало, и она единственная из нас детей хорошо помнила её, но никогда не вспоминала. Себастьян, которому тогда было три, на мои расспросы морщил лоб и пожимал плечами и из разрозненных кусков мог собрать только смутный образ женщины, которая сажала его на колени и пахла бумагой и чернилами. Мне же не осталось даже образа: я был совсем младенцем, когда болезнь унесла её. Иногда я стыдился, что не горюю о потере, особенно когда слышал боль в словах отца или сестры. Но я не мог почувствовать, что потерял, когда мне не дано было узнать, что я имел. При слове «мать» я невольно воображал бесплотный дух, витающий над нашим домом; высшую силу, безучастную и всевидящую. Меньше, чем божество, но больше, чем ангел-хранительница. От этой картины я трепетал и втайне соглашался с Тильдой, что не стоит тревожить её.
* * *
Был один из таких вечеров, когда Матильда допоздна засиделась в мастерской, а отец уже предупредил меня, чтобы я заканчивал страницу и отправлялся спать. Я нарочно тянул время: мне хотелось ещё посидеть с ним при свете лампы. В одиночестве мысли мои невольно возвращались к госпоже Катарине, Себастьяну, моему беспросветному будущему, и я подолгу лежал без сна.
На моё счастье, я не ушел в тот вечер наверх. Едва отец поднял голову от вязания, чтобы велеть мне собираться, как его прервал стук в дверь. Мы переглянулись: кто мог явиться на ночь глядя? «Разбойницы!» – решил я. – «Посланница от княгини! Бедный сирота, погибающий от холода и голода на нашем пороге!»
Отец поднялся с беспокойством на лице. Он подтолкнул меня в спину:
– Матильду позови, – а сам пошёл к дверям.
Я заглянул к сестре в мастерскую, сообщив о гостье, и поторопился обратно: так мне было любопытно.
– Кто? – громко спросил отец, не отпирая. Сквозь шелест дождя ему ответили:
– Это Катарина Виттенау, герр Винкельбаум.
Я ахнул. Госпожа Катарина! Пока отец снимал крючок с двери, я, не раздумывая, юркнул под лестницу, где у нас хранились швабры, вёдра и прочие хозяйственные надобности.
– Простите, что беспокою вас так поздно, – голос госпожи Катарины звучал утомлённо.
– Разве это беспокойство, госпожа Виттенау, вы у нас всегда желанная гостья! Давайте помогу вам…
Я осторожно выглянул: отец принял у госпожи Катарины насквозь промокшее чёрное пальто, и она разматывала с головы и шеи шарф.
– Я вас не разбудила? Остальные, верно, уже в постели.
– Мы поздно ложимся, даже Петер здесь крутится… – отец заметил моё отсутствие и оглянулся: – Петер? – Я спрятался под лестницу. Сердце у меня колотилось. – Это он за сестрой пошёл, – решил отец. – Работает она много, до сих пор сидит.
– Катарина? – дверь мастерской хлопнула за Матильдой.
– Здравствуй, Тильда. Я ненадолго. Только новость тебе передать, – госпожа Катарина говорила отрывисто и потерянно. Я вновь высунулся из своего укрытия: она прислонилась к стене и потёрла пальцами лоб: – Целый день на ногах.
– Да что ж мы тут стоим? Госпожа Виттенау, проходите, а я вам горячего принесу – вы же продрогли, небось!
– Не трудитесь, герр Винкельбаум, – она остановила отца, коснувшись его руки. – Я на несколько минут.
Матильда, видя её состояние, приобняла её за плечо и пригласила в столовую. Я выбрался из-под лестницы, не решаясь последовать за ними. Я чувствовал, что госпожа Катарина пришла к нам не с простым визитом, но её растерянность смутила меня. Я не знал, имею ли право докучать ей теперь своим присутствием, если помочь всё равно никак не смогу.
Госпожу Катарину усадили на стул. Она вздохнула.
– Я два дня непрестанно в делах. Оказывается, о стольком позаботиться нужно… Известить всех, да чтоб никого не забыть. О столе распорядиться, о музыке, о панихиде. Тётушка вчера померла, – произнесла она, будто взяв разбег всеми предыдущими словами. – Завтра в полдень отпевать будут. В старой церкви. Потом в деревню повезём, у нас там своё кладбище. Ты приходи, Матильда. Ты ведь её знала немного.
Пока она говорила, я невольно приблизился и остановился на пороге. Госпожа Катарина была бледна, но держалась по-женски сдержанно.
– Ох, горе какое, – отец прижал ладони к груди.
Матильда положила подруге руку на плечо и пожала его. Она не очень хороша была в том, чтобы утешать других; не было в ней мужской теплоты и ласки.
– Зато ты теперь богатая наследница, – сказала она. – Завод и прежде на тебе был, а теперь ты его полноправная хозяйка.
Госпожа Катарина согласно качнула головой:
– Тётушка давно им заниматься не могла, болела сильно. – Она перекрестилась: – Отмучилась, слава Небу, – голос её дрогнул, и она вновь глубоко вздохнула.
– Я вам вина с водой принесу, госпожа Виттенау, – отец поспешил из комнаты, и госпожа Катарина, подняв голову, заметила меня:
– Петер! – она улыбнулась. Мне хотелось согреть её сердце, но что мог я сделать? Я опустился на колени рядом с нею, и она подала мне руку. Хоть не положено было, я прижал её к губам. Для меня госпожа Катарина всегда достойна была высшего почтения, несмотря на её положение.
– Что ты, Петер, – ласково укорила она меня и пожала мои пальцы.
– Ваша тётушка теперь у престола Царицы небесной, – повторил я то, что отец говорил о матери. Госпожа Катарина кивнула:
– Я знаю. Неправильно слишком горевать о тех, кто ушли: они нынче в лучшем из миров. Ты ведь тоже не знал своей матери? – спросила она вдруг. Матильда отпустила её плечо и бесшумно отошла к окну.
Я помотал головой.
– Тётушка заменила мне обеих, и мать, и отца. Взяла меня в дом совсем несмышлёной и воспитала, как родную: своих детей ей Небо не послало. Я и вполовину её не отблагодарила за то, что она для меня сделала, вот что меня печалит.
– Вы для других делаете, – с жаром сказал я. – Как миссионерка.
Госпожа Катарина удивилась:
– Миссионерка? – переспросила она, но тут вернулся отец с вином для неё.
– Благодарю вас, герр Винкельбаум. Да ты не сиди на полу, Петер, застудишься, – она за локоть помогла мне встать и усадила на стул. Она отпила из кружки, помолчала и проговорила:
– Странно, что ты про миссионерку помянул. Я ведь тоже думала о том, но… разве могу я против тётушкиной воли идти? – она покрутила кружку между ладоней. Щеки у неё порозовели. – Где ты о них слышал?
Я одним пальцем пододвинул госпоже Катарине раскрытую книгу, которую читал перед её приходом. Она поглядела на обложку и улыбнулась:
– Хорошее ты чтение выбрал.
– Это всё сестра, – пробормотал я.
– Спасибо, Матильда, – позвала госпожа Катарина. Сестра вернулась за стол и села с нами.
– Что ты теперь делать будешь, Катарина?
– Что раньше делала. Мне забот по хозяйству ещё больше стало. Домоправительница из усадьбы уже сегодня меня донимала: мол, охрану нанимать надо, опасно зимой, грабят. Тётушка-то против была, дорого, а я и не знаю, что решить. У мужа баронессы фон Ландау с месяц как все драгоценности украли.
Матильда сочувственно покачала головой:
– Страшное дело.
– И ведь как украли: никто не заметил, пока барон на бал не стал собираться. Вот и думай, поможет ли тут сторожиха с колотушкой. – Госпожа Катарина допила вино и встрепенулась: – Что я всё о своих делах? Поздно, ночь на дворе, а я вам спать не даю.
Мы с отцом дружно воскликнули:
– Что вы!
Я хотел, чтобы госпожа Катарина осталась и говорила о чём угодно, лишь бы слышать её глубокий, до мурашек, голос. Но она поднялась, а сразу за ней и Тильда.
– Завтра в полдень отпевание, Матильда, – сказала госпожа Катарина на прощание. – Спасибо за гостеприимство, герр Винкельбаум, – кивнула она отцу. – Спасибо, Петер, – поблагодарила она меня сам не знаю за что и потрепала большим пальцем по щеке.
После её ухода я прижал ладонь к щеке, желая сохранить тепло её прикосновения.
– Ох, горе, – вздохнул отец ей вслед. – Совсем сиротой осталась.
– Не маленькая, не пропадёт – с её-то теперешними деньгами.
– Зря ты так, Матильда: одной любому человеку жить тяжело. Мне и подумать страшно, как это: в пустой дом возвращаться, где никто не встретит, не порадуется. Ты бы её чаще к нам звала, всё лучше.
Матильда поджала губы, окинула меня задумчивым взглядом и после кивнула отцу:
– Приглашу. Да завтра утром зайдёшь ко мне, денег дам. Сводишь Петера к цирюльнице, пусть оценит: можно ли из него что толковое сделать? А то волосы, как пакля, не пристало в его возрасте.
* * *
Я сидел перед зеркалом в отцовской спальне и разглядывал своё отражение. Мои мышиные волосы были расчёсаны на пробор и уложены аккуратными волнами к вискам. Цирюльница потрудилась прикрыть завитыми прядями уши, так что они более не портили картину. Ей пришлось постараться, чтобы привести меня в надлежащий вид, и отец, недовольно вздыхая, заплатил ей тройную цену: один раз за то, что нынче был сочельник, один раз за работу и один раз за то, что она вообще за неё взялась. За Себастьяна отец заплатил всего двойную цену: «Такого сладкого мальчика и задаром причесать не жалко!» – воскликнула цирюльница с полированными ногтями и ущипнула его за щёку. Брат зажмурился, но молча снёс её воркование.
Визит в цирюльню был повелением Матильды: сам отец не посмел бы расстаться с деньгами, узнав, какие нынче запрашивают цены. В последний раз чужие руки колдовали над ним перед свадьбой.
– Мать ваша тогда наглядеться не могла, – вспоминал он по дороге. – Мы в коляске из церкви ехали, так она меня не выпускала, всё любуется и говорит: «У меня муж – самый красивый в городе». Я от её слов только краснею, а она смеётся: «И самый скромный – и как такое сокровище родители отдали?»
Я аккуратно потрогал волнистые пряди на голове, которые лишь на вид были мягкими, а на ощупь – как стекло из-за фиксатуара. Я боялся нарушить красоту, которая непривычна была мне и смотрелась нарочито рядом с моими неправильными чертами. Новое платье было узко в талии и в рукавах и заставляло держать спину прямо, как у настоящего благородного герра. Я не двигался, чтобы не исчезло волшебство, превратившее меня на сегодняшний вечер из неприметного замарашки в подобие прекрасного принца. Подольше бы не наступала полночь, когда с двенадцатым ударом я обращусь к своему прежнему облику!
Лишь одно огорчало меня: как бы я ни старался, Себастьян был красивее безо всяких усилий. В цирюльне он лишь взглянул равнодушно на своё отражение и отвернулся, хотя я так и замер от восторга и зависти. Он от природы двигался, будто плыл, и отсутствие жеманности в манерах делало его ещё завлекательнее. Когда мы бывали в церкви, я всё чаще замечал, как старшие гимназистки и даже дамы оборачиваются на него и восхищенно округляют губы. Себастьян же будто нарочно пренебрегал их вниманием.
Меня никогда не одаряли – да и сейчас не одаряют – благосклонными взглядами. Надеюсь, вы простите мне эту толику тщеславия, моя госпожа: в несовершенной мужской природе заложено искать одобрения в женских глазах. Я счастлив, что вас не смущает моя внешность, хотя вы никогда не скрывали, что не считаете меня красавцем. Я пытаюсь перестать мечтать о несбыточном, но всё же нет-нет да и забудусь в фантазиях о том, чтобы войти в залу и вызвать взволнованный шёпоток среди гостий. Вы уже хмуритесь, читая эти строки, моя госпожа, и за ужином непременно пожурите меня за гордыню, поэтому я тороплюсь вернуться к своей истории.
У Матильды была причина, чтобы украсить нас с братом, и куда лучшая, чем бал в королевском дворце: мы собирались к госпоже Катарине! Сестра пригласила её встретить Рождество с нами, но взамен мы получили ответное приглашение. У госпожи Катарины был свой дом в городе, со слугами, с отличной поварихой, – и слишком просторный, чтобы провести праздничный вечер в одиночестве.
Я и не мечтал о том, чтобы своими глазами увидеть, как и чем она живёт. Я ломал пальцы и теребил кружево на рукавах, не смея более ничем выразить своего волнения. Мне хотелось бегать и кричать, но в длинном платье легко было расшибиться, и тогда меня оставили бы дома.
Себастьян остановился на пороге и постучал по косяку:
– Можно? – у него было что-то с голосом, будто у него болело горло. В последние разы, что я видел его, он говорил всё тише и тише, словно не хотел, чтобы его услышали. Я обернулся к нему от зеркала, но отвечать не стал. Мне сложно было найти предмет для разговора с братом, который бы не задевал меня болезненно.
– Ты сердишься на меня? – спросил он. Я поджал губы и поболтал ногами (стул был высок для меня). Себастьян опустился рядом со мной на одно колено и расправил своё нарядное платье. Я нарочно стал смотреть в другую сторону, но он шёпотом позвал: – Петерше! Не презирай меня. Я сам себе противен. Я бы никогда не надел этого всего, если б не Тильда. Я бы всю жизнь ходил в рубище. Я бы поменялся с тобой своей красотой, если б возможно было такое чудо. Ты чистый, тебя бы она не испортила. Как мать предстоятельница на проповеди говорила: всё хорошее в душе через красоту умножается, но и всё дурное множится. Я очень дурной в душе, Петер, ко мне грех так и липнет. – Он придвинулся, положил руку мне на колено и зашептал еле слышно. Мне хотелось убрать ногу, но брат пугал меня, и я не смел пошевелиться. – Никому не говори, братец, что я сделать хотел. Так мне тошно однажды стало, что пошёл я в гостиную у госпожи Шнейдин, пока никого не было. Камин там у них, с решёткой, и щипцы всегда лежат. Я их в огонь сунул, держу и думаю: сейчас накалю и лицо себе сожгу. Пусть лучше все при виде меня разбегаются, чем так… А потом испугался. Думаю: попробую на руке, как оно. А больно! – брат подтянул рукав и показал розовую полосу от ожога. – Страшно стало, не смог. И Тильда бы ругаться стала: куда я ей, уродом.
Когда брат замолчал, я был так поражен, что не нашёл слов. Всё, что он сказал, было так непонятно и далеко, что прошло сквозь меня, как вода сквозь песок. Я вскочил со стула, нечаянно оттолкнув Себастьяна, и зажал уши. Зачем он рассказал мне какие-то страсти? Сегодня Рождество, мы идём к госпоже Катарине, у нас праздник, меня впервые сводили к цирюльнице, и нет в том никакого греха!
– Петер!
От взгляда брата я зажмурился и выскочил из комнаты, столкнувшись на лестнице с отцом.
– Ты чего бегаешь, как оглашенный?
Я обнял его и спрятал лицо на его груди.
– Причёску попортишь, леший. – Он взял меня за подбородок и строго оглядел ущерб: – Ну-ка, не вертись. Зря, что ли, деньги платили? – он поправил прядь у меня на виске и улыбнулся: – Вот, так хорошо. Где твой брат? Собираться пора. Себастьян! – крикнул он в детскую.
– Иду, – прошелестел тот.
Вопрос: Статистика для самомотивации
| 1. Читаю | 29 | (60.42%) | |
| 2. Собираюсь | 10 | (20.83%) | |
| 3. Гыгы, кнопка! | 9 | (18.75%) | |
| Всего: | 48 | ||
-
-
30.03.2012 в 01:58Но, гы-гы , кнопка-тоже хорошо.)Было бы можно тыкать второй раз, тыкнул обязательно.)
-
-
12.05.2013 в 21:26Во всех его движениях светилась кроткая мужественность, какой мне никогда не достичь.
Это, да ещё и воспоминания отца про свадьбу - особенно прекрасно и выразительно.
-
-
13.05.2013 в 00:30Правда, "Лягушонка" я собираюсь переписывать чуть ли не целиком, так что окончание придется подождать).
-
-
02.06.2013 в 04:08